Мы больше нигде не дома - Беломлинская Юлия Михайловна
Мы уже сидели в метро. Петя уехал по другой ветке.
Мы ехали в неведомое какое-то Гребенёво Замоскворецкое…
Ни о чем не разговаривали.
Я привычно думала, как буду выбираться оттуда. Считала деньги.
Потом сказала: — Если ты меня завезешь далеко, а потом мы там застрянем, и мне будет не вернуться… то учти — ты меня больше никогда не увидишь.
На эту фразу он вообще никак не отреагировал.
Было очевидно, что ему все равно, увидит он меня когда-нибудь еще или не увидит.
Он думал о чем-то своем, о завтрашней лекции. По какой-то там квантовой механике, которую он читал каким-то студентам, в каком-то техникуме…
О чем-то, вероятно важном для него, и совсем не важном для меня…
Через час мы доехали.
Вышли: Гребенёво, как Гребёнево — все Гребенёвы по всему миру одинаковы.
Я и сама в питерском Гребенёве провела кусок жизни с года до тринадцати, то есть всё, что называется детством…
Потом мы пришли в его квартиру…
И там оказалась такая дико неуютная жизнь.
Какая-то кочевая. Я такую жизнь видала много раз в Америке — у эмигрантов.
Я как будто вернулась снова в свою книгу «Бедная девушка».
Я бывала в таких квартирах в Бруклине и в Квинсе.
В них стоит дух неустроенности. Временности. Когда все чужое. И все неважно.
И вся жизнь, как будто временная, и скоро пройдет.
И мужик, к которому ты пришла, настолько живет своими, очень серьезными проблемами, что ему, по любому, не до тебя.
Ты, в принципе, можешь тут остаться, и может быть, вы даже трахнетесь,
И тебе даже может это понравиться, но для него это будет лишь одной формой онанизма — ну да, есть и такой вариант онанизма — толкать в живую бабу.
И не потому, что ты чем-то плоха, а потому, что степень нелюбви к собственной жизни, так велика, что никакая баба не поможет.
Я увидела, что тут, в этом доме, идет непрерывная драма, в которой я никак не могу поучаствовать.
Я ему сказала: — Ну вот, ты дома…
А он ответил: — Тут, я нигде не дома. Мой дом в Баку.
И я бы подумала что это — такая рисовка.
Непременно подумала бы, если бы сама все это когда-то не пережила.
Вот именно это — «не дома».
Ровно так я чувствовала себя в Америке.
Но мне было куда вернуться.
А ему некуда. Нет того Баку и той страны.
Ему — некуда именно так, как было некуда вернуться русским эмигрантам той, первой волны. «Белогвардейцам»…
У него такой свет в комнате — серый, наверху… заброшенное все какое-то…
И большая кровать.
На которой, он сказал, иногда ночуют девушки.
И я тоже могу тут остаться ночевать.
Но если мне так обязательно надо в мой хостел, то он меня проводит до хостела.
Но потом вернется, потому что ему завтра вставать к 9-и утра.
Это было вот такое: «…если вам все равно, то конечно, давайте…».
А у меня на такое всегда ответ: «…если вам все равно, то пожалуй, не стоит…» Это припевы из щербаковской песенки…
Я не знаю, что было бы, если бы я там осталась.
Или если бы мы поехали на метро назад…
Он стал показывать мне какие то, в его понимании, интересные вещи:
Старинные бронзовые вазы и плошки, серебряные вилки и ножи с вензелями, сломанные старинные часы с мертвой кукушкой…
Все это выглядело таким… Ну, ужасно жалким — как в книге.
Как в настоящей, хорошей книге. Как у Достоевского.
Потому что это были какие-то отдельные части, исчезнувшего, разоренного дома.
Места, где все это было на месте… вот такие вещи-сироты, вещи-бомжи.
Очень плохо находиться внутри настоящей, хорошей книги.
Авшалом оказался абсолютно серьезный и трагический персонаж.
Дико талантливый. Осознающий это. И совершенно разрушенный.
И цепляющийся за обломки разных культур, которые ползут, как оползень, за них не уцепишься…
Ну, вообщем, я пробыла там минут 20, и мне захотелось бежать.
Именно раз и навсегда убежать.
И забыть саму идею каких-то близких отношений.
Я вызвала такси, и оно приехало через три минуты.
Я еще позвала его со мной поехать, проводить меня. Я его уговаривала.
Сказала: — Ну поехали, я тебя хоть как-то приласкаю…
Но он сказал что нет, не поедет со мной, завтра вставать рано и голова болит, посадил меня в это такси, спросил еще раз, точно ли я хочу уехать — но факт приехавшего такси, был так очевиден.
А у меня было желание быстро-быстро вырваться, из этого дома.
Вырваться из хорошей книжки.
В том числе, и из моей хорошей книжки «Бедная девущка».
Плохо мне жилось когда-то внутри этой, еще ненаписанной книжки.
И не хочу я никогда больше туда возвращаться…
Вот так. … Рядом с ним я такая… буржуазка…
И всегда была.
Даже когда я была несчастна и писала эти песни трагические.
Все равно и в 20 лет я бы не полюбила такого.
И Ван Гога я бы не полюбила.
Все мои монстры и кащеи — это такие «хорошо упакованные безумства…»
Последний, в кого я влюбилась, был модный писатель.
Я почти всегда в кого-нибудь влюблена.
Если не влюблена — то непременно мечтаю влюбиться.
И придумываю себе каких-то персонажей. Как в театре.
Но периодически из этого ничего не выходит.
А жалко. Был красивый костюм и грим. Шапочка и полосочка на веках.
И красивая декорация — Москва — Тверской бульвар.
Но я как-то быстро оказалась за кулисами, в чулане…
И убежала обратно в театр. В освещенный зрительный зал.
В «Дом 12». Туда пришла моя любимая подруга.
И можно было сидеть в кресле, есть крем-брюле и рассказывать подруге всю эту драму.
А мимо ходили знакомые художники-поэты и говорили: — Привет, Юля…
И все это был мир уюта, успеха и благополучия.
Эдакое Крем-брюле.
А для Авшалома — я — непонятное животное.
С которым, непонятно вообще, как себя вести.
Одно из непонятных животных, привычно окружающих его в непонятной чужой стране.
И то, что мы оба — евреи, возможно, показалось ему какой-то ниточкой, связующей…
Но это — фальшивая ниточка.
Я давно это знаю. Фальшивая, потому что мы оба — русские.
Мы — имперские русские.
Он из одной части Империи, я из другой.
Он — из имперской колонии. Я — из имперской столицы.
Еврейство, это так, одна из меток… одна из красок, огромной разноцветной Империи.
И кажется, что роднит — но нет, ни хрена не роднит…
Вообщем, этот очередной невыигрышный билет разорван, и клочки его летят в лужу…
Но зато, я целый год хранила этот билетик, как некое предчувствие приключения.
Целый год была влюблена. Мечтала…
Опять не вышло.
Но я по прежнему придумываю себе, что может еще разок, в последний раз влюблюсь…
А потом, еще разок.
Наверное, я все-таки буду покупать эти билеты до самой смерти.
И никогда Бог не скажет мне, сердито высунувшись с небес:
— Рабинович, ну хоть раз купите лотерейный билет!
Я то у него всегда, снова и снова — покупаю.
Эх, Авшалом, Авшалом…. Вадик или Виталик…
Питер 2015
ВАЛЕРИК
Мне никогда не сняться ни кошмары, ни эротика.
В кошмарах я всегда быстро побеждаю и не успеваю осознать кошмар. А эротика у меня схлопывается, как в семейном кино: хлоп, кадр сменился, всем понятно, что было, но ничего не показали. Вообщем, рассказываю.
Эпиграф будет из Лосева, чтоб пострашней.
«…Фуражку, фуфайку забрали.
Ну, думаю, точка, отжил.
Когда с меня кожу сдирали,
