Трактат о лущении фасоли - Мысливский Веслав

Все собирают, сушат, маринуют, жарят. По вечерам — здесь грибочки, там грибочки. Пол-литра, литр. Вы себе не представляет, какое веселье. А квашеные грибы пробовали? Деликатес. Есть здесь одна мастерица, которая грибы заквашивает. Для этого лучше всего грузди подходят. А для груздей, если приедете, как раз самая пора. Дайте знать, не откладывайте. Хоть квашеных грибочков поесть приезжайте, я вас приглашаю. Я с той женщиной договорился: приедете — приготовит.

Там, где могилы... меня как током ударило. Без малейших колебаний я схватил трубку, чтобы позвонить ему: еду. Но тут же положил ее на рычаг. И так чуть не каждый день. Поднимал трубку и клал обратно — лучше завтра. Хотя всякий раз мне словно что-то подсказывало: сейчас или никогда. Но я опять откладывал на завтра. Однажды уже было набрал его номер, дождался второго гудка и повесил трубку. В другой раз успел услышать его голос:

— Алло! Алло! Черт возьми, опять кто-то не может дозвониться. Вот ведь чертовы телефоны!

С трудом сдержался, чтобы не сказать: это я, пан Роберт. И вот наконец выдался у меня выходной, я налил себе рюмку коньяка, выпил. Потом еще одну и еще. Пан Роберт? Это я. Приеду. С минуту, не меньше, в трубке было тихо, я уж подумал, что он, видимо, так потрясен новостью, потом услышал словно бы вздох:

— Наконец-то. Что же заставило вас наконец решиться?

— Так вы меня этими квашеными грибами соблазнили, пан Роберт. Никогда не ел квашеных грибов.

— Так надо было заранее дать знать. Успеет ли она теперь сделать? Их ведь еще насобирать нужно. А я даже не знаю, есть ли сейчас грузди.

— Не важно. Я пошутил. Просто надо было когда-то решиться, вот я и решился.

— Я рад. Понимаю. Я вас столько лет звал.

Но я не услышал в его голосе той радости, которой можно было бы ожидать, учитывая все эти письма, особенно то, последнее.

Я приехал в субботу, под вечер. Вы ведь не знаете, где это, сказал он мне по телефону. Сами не найдете. И в воскресенье с утра мы с ним отправились на водохранилище.

— О, у вас отличная машина. Должно быть, дорогая. А у меня, видите, вот эта крошка. — Возле дома стоял маленький польский «фиат». — Кузов недавно поменял. Насквозь проржавел. Да и пашу я, как вол. Весь день в лавке. Обеденного перерыва — и того нет. Здесь не заработаешь. Даже на сувенирах.

А когда мы уже сели в машину:

— О, и магнитола у вас есть. — И то, мол, есть, и другое. Пан Роберт так увлекся, что излил на меня целый поток жалоб на здешнюю жизнь. Из-за этого даже забыл объяснить, как ехать к водохранилищу. И только на последнем участке дороги, когда мы уже очутились в лесу, вдруг опомнился, изумленный:

— Откуда вы знаете дорогу?

— Из ваших писем, пан Роберт. Ну, и карта...

— Разве что армейская, на обычной это место не обозначено. К счастью. — И словно бы недоверие зазвучало в его словах. — Из моих писем? Не помню, чтобы я описывал вам дорогу.

— Столько лет, столько писем, пан Роберт. Разве можно все упомнить? Я из каждого пытался извлечь какую-нибудь информацию. Лучшее доказательство, насколько внимательно я их читал. Тем более что давно уже собирался приехать.

— Что правда, то правда, писем этих я вам написал... — Он немного успокоился. — Вы не на все отвечали. Я вам два или три, а вы — хорошо, если одно. И обычно парой фраз отделывались. Или открыткой: благодарю, приветствую, желаю. Я уж не раз думал, что вы не рады нашему знакомству. Что оно вам в тягость. А ведь...

В его голосе явно зазвучала обида. Поэтому я поторопился вставить:

— Понимаете, пан Роберт, для меня написать письмо — мука мученическая. Мне легче позвонить или, как видите, даже приехать. — И засмеялся.

— Мука? — задумался он. — Это ведь все равно что поговорить с кем-то, довериться. Только на бумаге.

— Вот именно — бумага.

— Что — бумага?

— Письмо — бумага. Мы просто оставляем никому не нужные следы.

— Но почему же вы тогда не дали мне понять, чтобы я вам не писал?

— Пан Роберт, вы были единственным, кто писал мне отсюда.

— Как так?

— Оставим эту тему.

— Хорошо, оставим. — И до самого водохранилища больше не сказал ни слова.

Но в этом его молчании я чувствовал нарастающее недоверие. Когда мы приехали, он бросил только:

— Машину поставьте там. — Вместо того чтобы сказать: «Ну что ж, вот мы и на месте, милости прошу. Все точно так, как в моих письмах. Не пришлось ничего приукрашивать».

Пан Роберт вынул из багажника, что мы там привезли, и кивнул головой в сторону домика — туда, мол:

— Пошли.

Столько в каждом письме писал об этом домике, а тут даже не предложил мне войти и все осмотреть.

— Посидим немного на террасе, — сказал он. — Раскрыть зонтик или вы предпочитаете так? — Вынес плетеный столик, два плетеных кресла, две банки пива, два стакана. — Видите надписи? Я купил эти стаканы в тот вечер, на память.

— Да, в самом деле, — отозвался я.

— Вы не голодны? — спросил он. — Тогда сначала выпьем. А потом я что-нибудь приготовлю.

Его явно что-то беспокоило, мы пили пиво, и он почти все время молчал — так, время от времени пробурчит пару слов. А я почувствовал себя совершенно беспомощным по отношению к пространству, которое расстилалось передо мной. И не приходило в голову ни одно слово, которое имело бы смысл произнести. Так что мы сидели, попивая пиво, а солнце поднималось все выше, словно, взойдя на самую вершину неба, вместо того, чтобы начать клониться к западу, намеревалось продолжать подъем, пока не исчезнет, не растворится где-то там, наперекор извечному закону природы. Так что даже это солнце словно бы изменилось с тех пор, когда оно ежедневно заходило за видневшиеся вдали холмы. Ничто здесь больше не было таким, как прежде. От лесов вроде бы тянуло смолой, но и этой смоле я почему-то не верил. Ее запах показался мне сладковатым, пресным, словно бы недостаточно горьким. А ведь когда-то даже в носу свербело, слезы из глаз текли, особенно когда собирали смолу из вековых деревьев. Но эти деревья росли только в моих глазах, потому что, глядя вокруг, я смотрел в глубь себя. Однако из памяти мне мало что удалось извлечь. Даже течение Рутки. Может, потому, что над всем царило водохранилище — над землей, небом, лесами, памятью. Оно шумело, полнилось голосами, да что там — вибрировало от возгласов, крика, визга, смеха, словно показывая мне свою мощь, способную изменить мир. Берега его будто бы раздвигали лес. Или, может, лес сам отступал, освобождая место для греющихся на солнце тел, которые все появлялись из домиков, из подъезжавших автомобилей, из воды. Поверхность ее буквально устилали лодки, байдарки, надувные матрасы и бесчисленные головы в цветных шапочках, которые, казалось, неспешно расползались во все стороны — неторопливо, бестолково и бесцельно. Они исчезали, чтобы снова появиться несколькими метрами дальше, подскакивали и приподнимались над водой, точно пытались вырваться из заключения. Множество голов. Они напоминали мне прежние кубышки и кувшинки в широко разлившейся излучине Рутки, в пору их цветения. Среди всего этого я ощущал себя колючкой, которая в состоянии только причинять боль, ничего больше. И решил уехать, прямо сегодня, не дожидаясь вечера.

Я уже собирался было сказать об этом пану Роберту, когда он, первым нарушив наше молчание, произнес:

— Я, кажется, писал в одном из писем, что собираюсь продать этот домик.

Я вам могу поклясться, что он никогда об этом не писал. А меня зачем позвал? Попрощаться с этим домиком?

— Уеду. Отсюда, из города и вообще. Еще не знаю когда. Жду, пока подвернется покупатель. Есть один, но он хочет в рассрочку. А вы сами знаете, что такое оплата в рассрочку. Выплатит первый взнос, второй, а потом начнет тянуть. Если в рассрочку, всегда найдутся дела более важные и неотложные, чем очередной платеж.

— Может, мне продадите? — пошутил я. И тут же пожалел об этой шутке. Слова вылетели сами, словно бы помимо моей воли, в обход моих мыслей и желаний. Тем более что я как раз собирался произнести: «Мне очень жаль, пан Роберт, но я вынужден уехать, сегодня же. Дорога длинная, а утром нужно быть на месте. Дела, понимаете...»