Когда-то там были волки - Макконахи Шарлотта

— Ну конечно! Как я раньше не догадалась?

Он улыбается.

— Хотите сообщить про болвана, которого встретили сегодня утром?

Я киваю:

— Передайте ему, что под снегом прячутся очень ценные животные. Их нужно беречь.

Он наклоняет голову:

— Ага, непременно.

Уже забираясь в машину, я останавливаюсь.

— А почему вы тогда… ну, так нерешительны со Стюартом…

— Почему я не арестовал его?

Я киваю.

— А за что?

Наутро, когда я возвращаюсь за лошадью, меня встречает только работник фермы, потому что с Лэйни произошел несчастный случай и ее отвезли в больницу.

4

Когда нам было двенадцать лет, мама начала время от времени брать нас с собой на заседания суда, куда ее вызывали для дачи показаний. Если допрос свидетеля затягивался, мы сползали на пол, ведя друг с другом молчаливые разговоры, продиктованные в основном знаками, которые Эгги недавно придумала. Она составила для нас словарь, из которого складывался целый язык жестов. После того как она изобрела обозначение для слова «стрекоза», у нас состоялась безмолвная дискуссия о том, сколько стрекоз мы можем поймать по закону, какого цвета они должны быть и какова вероятность того, что однажды ученые научатся выращивать этих насекомых до размеров, позволяющих летать у них на спине. Когда сестра сочинила знак для слова «вселенная», мы обменялись мнениями, что включает в себя данное понятие, и решили, что для одной вселенной вполне достаточно только нас двоих. Когда она предложила жест, передающий слово «секс», довольно пошлый — указательный палец, проходящий в кольцо из указательного и большого пальца другой руки, — я заметила, что такой знак уже существует, и мы обе разразились неудержимым смехом, за что судья отругала нас, а мама по возвращении домой задала нам знатную головомойку. Но, если честно, чего она ожидала? Зачем таскала нас туда наблюдать за худшими людскими пороками?

Собственно, я знала зачем, только не хотела отдавать себе в этом отчет. Мама пыталась сломать меня, заставить признать ее правоту. Посмотри, какие бывают мерзавцы, словно говорила она. Вот не будешь развивать толстокожесть — и однажды тоже окажешься на свидетельской трибуне и станешь в красках прилюдно описывать, как тебя унизили.

Но этим она меня не сломала. Я обладала волшебной силой: каким-то сверхъестественным образом мне передавались чужие эмоции, и я знала, что чаще всего прикосновения выражают ласку. А раз так, то человек по преимуществу добр.

Однажды вечером мы ехали домой из суда на заднем сиденье полицейской машины, принадлежавшей маминому напарнику. Эгги больше всего на свете любила воображать, будто она задержанный преступник и пытается хитрыми речами заморочить голову копу, чтобы сбежать из-под ареста. Маминого напарника звали Джим Оуэнс, он был вроде как симпатичным, но довольно упитанным, можно даже смело сказать — толстым, и, сколько мы помнили, неровно дышал к маме, это было сразу заметно. Нас он всегда угощал мороженым. Джим нам нравился. Может быть, мы его даже полюбили. Мама же лишь терпела его. Я никогда не видела ее влюбленной и вообще не могла такого представить.

Но в тот день даже тупые шутки Джима не могли меня отвлечь.

— Почему эта женщина, Тара, пыталась отобрать детей у их отца? — спросила я.

«Не спрашивай», — жестом показала мне Эгги.

— Завтра узнаешь, — ответила мама.

— Скажи мне сейчас.

«Она пытается напугать тебя», — сообщила мне Эгги. Сестра закатила глаза, и мама заметила это, глядя в зеркало заднего вида.

— Разговорчики, — предупредила она Эгги. Потом сказала мне: — Потому что он бил их.

— Своих детей?

Мама кивнула.

— Не может быть, — ответила я. — Я тебе не верю.

— Ну и ладно.

Я помотала головой.

— Зачем бы ему это делать?

— Потому что он болен, куколка, — пояснил Джим.

— Ничего подобного, — возразила мама. — Не учи их оправдывать преступления. Потому что он мудак, вот почему.

На заднем сиденье автомобиля внезапно стало очень жарко. Я протянула руку, чтобы опустить стекло, но вспомнила, что в полицейской машине окна заперты.

Эгги сложила пальцы в форме ромба.

— Это может быть знаком для слова «мудак».

Мы все замерли и вдруг разразились смехом. Эгги всегда умела разрядить обстановку.

— Надеюсь, юная леди, это первый и последний раз, когда я слышу от тебя это слово, — произнес Джим, но его упрек прозвучал не слишком серьезно, потому что он все еще посмеивался.

Однако через некоторое время я не удержалась и спросила:

— Почему ты так ненавидишь людей, мама?

— Ты не права, я просто смотрю на мир реалистично.

— Папа говорит, что, заботясь о других, ты заботишься и о себе самом и что доброта спасет мир.

Мама фыркнула от смеха.

— Ты имеешь в виду того безумца, который живет один в лесу и сторонится людей? — Она покачала головой и отвернулась к окну. — Да я за день приношу обществу больше пользы, чем этот человек за всю свою жалкую жизнь.

— О нас ты не очень-то заботишься, — ляпнула Эгги.

Мама заметно оцепенела. Эгги никогда не думала, что говорит. Мне хотелось поймать ее слова и затолкнуть назад ей в рот: я-то знала, что мама только притворяется, будто ей все безразлично, а на самом деле у нее тоже есть чувства и их можно ранить. И она действительно всю жизнь посвятила тому, чтобы помогать людям.

Но я не могла вернуть назад слова сестры, и наконец мама просто сказала:

— Позвони мне, когда тебя изобьет муж или твои дети окажутся на пороге гибели.

Я еду в больницу. Сама не знаю почему. Это не мое дело, но вот ведь — еду. Дежурная медсестра в приемном отделении объясняет мне, куда идти. В конце длинного коридора стоит Дункан Мактавиш и смотрит через стекло в палату. Я подхожу и становлюсь рядом. И тоже смотрю.

Стюарт сидит около кровати и держит жену за руку. Вторая рука у нее в гипсе, и Лэйни даже больше не похожа на ту женщину, которую я видела накануне: половина лица распухла так сильно, что глаз утонул в бесформенной сине-черной массе, и вокруг моего глаза пощипывает, опухает, и я им не вижу; потом это проходит, и я стою, скрытая темнотой, глядя на рану на голове, рану, которая начинает пульсировать под моими волосами, — боль еще не утихла после того, как мне наложили шесть швов…

Я резко разворачиваюсь и прижимаюсь спиной к стене. Здесь. Здесь твое тело. Я возвращаюсь к себе, жду, пока болезненные ощущения потускнеют и угаснут, прекращаю глотать ртом воздух. Это не твоя боль. Это не твое тело. Это обман.

— Что с вами? — спрашивает Дункан.

Я открываю глаза, зрение снова проясняется.

— Вам плохо?

Я мотаю головой. Боль никогда не задерживается, но остается возбуждение. Настороженность. Утомление.

— Как он объяснил, что с ней произошло?

— Упала с лошади.

— Лэйни рассказала, что на самом деле случилось?

— Она не приходила в сознание. — Дункан смотрит на меня. — И потом не станет.

— В смысле не придет в сознание?

— Не станет рассказывать. Не признается, что случилось. Никогда не признается.

— И что вы собираетесь предпринять?

Он пожимает плечами и поворачивается спиной к палате.

— У нее такая работа — она укрощает мустангов, — говорит Дункана Приходится часто падать. Со всеми иногда случается.

Мы с вами сидели в машине и пальцем не пошевелили. Это мы допустили насилие.

Он встречается со мной глазами.

— Лэйни и правда могла упасть.

Я разворачиваюсь и быстро иду прочь, пока не начала барабанить кулаком в стекло палаты. Мне нужно навести справки, чтобы подтвердить свои подозрения, только делать этого не стоит: если я выясню, что Стюарт действительно бьет жену, мне придется бороться с искушением убить его.

Отец часто говорил мне, что мой самый прекрасный дар — умение влезть в шкуру другого человека. Что я обладаю никому больше недоступной способностью прочувствовать чужую жизнь — проникнуться ею по-настоящему и освоиться в ней. Что тело знает очень много, а у меня есть волшебная возможность узнать больше, чем может рассказать одно тело. Удивительная мудрость природы. А еще он наставлял нас, что самое главное — научиться состраданию. Если кто-то нас обидит, нам понадобится только эмпатия, и тогда легко придет прощение.