Юкио Мисима - Запретные цвета
— Не спится?
— Нет, засыпаю, — тихо, ручейком прожурчал ее голос.
Они притворялись спящими, пока сон не завладел ими. Юити приснилось, будто Бог дал позволение ангелам убить его. Это был счастливый сон, и он разрыдался. Слезы и плач не были всамделишными. И успокоился он, когда почувствовал, что в нем еще вдоволь сохранилось тщеславия.
Вот уже лет семь или около того, как Юити стало воротить от похоти, — со времени его полового созревания. Он соблюдал свое тело в нравственной чистоте. Он увлекся математикой и спортом — геометрией и алгеброй, прыжками в высоту и плаванием. Это был неосознанный выбор согласно древнегреческим представлениям: математика проясняла его ум, а спортивные состязания направляли его энергию в русло абстрактного мышления. Тем не менее, когда однажды в раздевалку вошел один студент младшего курса и стянул с себя пропотевшую рубаху, терпкий запах юношеского тела одурманил его голову. Юити стремглав выскочил из помещения и повалился на вечернее поле, прижавшись лицом к жесткой летней траве. Он лежал на земле, пока желание его не стало угасать. Шла тренировка бейсболистов; биты подсекали мячи, эхо сухих ударов отлетало в линялое вечернее небо и ощущалось на грунте. Юити очнулся от шлепка на своем голом плече. Это был удар полотенцем. Белые грубоватые, колючие нити стеганули по его коже.
— Эй, в чем дело? Простудишься!
Юити поднял голову. Все тот же паренек с младшего курса, уже переодетый в студенческую форму, таинственно улыбающийся из-под козырька фуражки, наклонился над ним. Юити встал, сердито буркнул: «Спасибо!» С полотенцем через плечо он двинулся в сторону раздевалки, чувствуя на своей спине взгляд этого паренька. Юити не стал оборачиваться. Он догадывался, что этот юноша влюблен в него; согласно какой-то своей замысловатой логике решил для себя, что не сможет его полюбить.
«А вдруг я, обделенный способностью любить женщин, но страстно желающий этого, полюблю парня, а он возьми да и превратись из мужчины в одно из омерзительных женоподобных созданий? Ведь любовь привносит в любящего человека разного рода сомнительные изменения…»
Юношеские томления, еще безвинные, не реализованные и потому изнутри его самого разъедающие реальность, как бы намекнули о себе случайной оговоркой во время этого откровения Юити. Встретится ли он когда-нибудь с реальностью? На том месте, где они сойдутся однажды, не только эти намеки его желаний будут разъедать реальность, но и самой реальности так или иначе придется постоянно приноравливаться под его желания. Если б он знал, чего ему хочется! Куда бы он ни пошел, всюду будет натыкаться только на свои желания. Будь он чутким, Сюнсукэ расслышал бы скрежет шестеренок юношеского томления даже в таком беспомощном признании о своих мучениях в течение трех последних ночей.
Уж не служат ли какие-нибудь образчики искусства моделями для реальности? Чтобы желания Юити воплотились, что-то из двух должно погибнуть: либо его желание, либо его понимание того, что есть на самом деле реальность. Считается, что искусство и реальность существуют друг подле друга с беспечным равнодушием; но искусство еще та штучка: оно способно на отвагу — взломать законы самого бытия. А для чего? Ибо стремится стать единственной в своем роде реальностью!
Уже с первых строк полного собрания сочинений Хиноки Сюнсукэ отказался, к своему стыду, от мстительного похода против реальности. И что же? Книги его безжизненны! Едва соприкоснувшись с жизнью, страсть его натолкнулась на грубость и навсегда заперлась в его романах. И по своей непреодолимой глупости он впрягся в роль плутоватого нарочного, совершающего челночные наезды между страстью и реальностью. В сущности, его несравненный и замысловатый стиль — не более чем декорация этой реальности, его можно сравнить с рисунком древесных жучков; это всего лишь орнаментальный стиль, под покровом которого реальность разъедала его страсти. Откровенно говоря, его растиражированного искусства не существует! И все потому, что ни в одном его произведении не попирались законы бытия.
Этот стареющий писатель, бессильный к творчеству, просто пресытился своим кропотливым ремесленничеством. И сейчас, когда ему осталось заниматься только эстетским комментированием своих прошлых произведений, — ах, какая ирония, что перед ним нарисовался этот красавчик!
Юность наделила Юити всеми достоинствами, которых недоставало стареющему писателю, однако главное его преимущество — это одаренность наивысшим счастьем. Каких только гипотез не возводил вокруг счастья этот старый художник! Юити никогда не любил женщин. Сюнсукэ взрастил противоречивый идеал. Возможно, в его жизни не произошло бы череды трагедий с женщинами, если бы в молодые годы он обладал задатками этого юноши. Он считал себя обреченным на несчастья, и эта мысль каким-то образом срослась с его жизнью; кровь юношеских мечтаний смешалась с кровью стариковского раскаяния. И тут подоспел Юити! Если бы в юности Сюнсукэ походил на него, то насколько счастлив был бы он с женщинами! Как счастливо сложилась бы его жизнь, если бы он, под стать Юити, не любил женщин! В одночасье Юити стал идеей Сюнсукэ, его художественной идеей.
Все стили дряхлеют, прилагательные в первую очередь. Значит, прилагательные — это плоть. Они — сама юность. Юити был прилагательным — вот до чего дошел Сюнсукэ своим умом.
На его губах играла улыбочка, как у осененного дедукцией сыщика. Он опирался локтями на столешницу, приподняв под халатом одно колено, и слушал признание Юити. Когда тот закончил, холодно повторил:
— Все хорошо! Иди женись!
— Как можно жениться, если нет к тому желания?
— Я вовсе не шучу! Люди что бревна. Будь они хоть ящиками для льда, и то бы женились. Ведь супружество — человеческое изобретение. Это сфера деятельности человека, а желания вовсе ни к чему здесь! Еще лет сто назад человечество растеряло навык обращения со страстями. Считай, что супружница — это вязанка хвороста на плечах, подушка для сидения, подвешенная на балке вырезка в лавке мясника. У тебя непременно все получится — и прикинуться страстным, и настроение поднять подружке, и осчастливить ее. И все же, я уже говорил тебе, никакого проку нет в том, что мы учим женщину наслаждению, — несем сплошные убытки. В этом деле важно только одно: не признать наличия в ней души. Не стоит зариться на этот отстой души. Верно? О женщине нужно думать как о материи, в философском аспекте. Это личный опыт долгих страданий во мне говорит. Когда мы принимаем офуро[6], снимаем наручные часы. Так же следует оставлять душу, когда приходим к женщине. Иначе подпортится и станет непригодной. Я не делал этого, вот и пришлось за всю жизнь выкинуть на свалку немало часов. Теперь сам их делаю, подгоняю, собираю — уже двадцать позеленевших штуковин в моей коллекции! Это мое собрание сочинений. Читал что-нибудь?
