Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь
— Калинин и Сталин восхваляли этот замысел. После революции большевики много сделали для евреев. Отменили «черту оседлости». Евреи стали полноправными гражданами, могли занимать любые должности. Они теперь равноправный народ среди множества других народов Советского Союза. Евреи столетиями мечтали об Израиле… «И вот теперь сбылась многовековая мечта евреев всего мира, — провозгласил Сталин, — большевики подарили им землю. Биробиджан — это сибирский Израиль!» Полина казалась ошарашенной. Она ведь еврейка. Из партийной верхушки евреями были Каганович и еще несколько товарищей. А у некоторых, как у Молотова и Ворошилова, жены еврейки. Калинин с энтузиазмом воскликнул: «Там евреи обретут свободу! Пока Биробиджан национальный район, но мы его сделаем автономной областью. Евреи займутся земледелием. Там не будет кулаков, значит, и голода…» «А национальный язык — идиш, — добавил Сталин. — Ни в коем случае не иврит, годящийся только для синагоги. Именно идиш уже столько веков был языком евреев! Пускай развивают еврейскую культуру на идише. Своя земля, свой язык, своя культура. Что еще нужно для счастья любому народу?» Так примерно они говорили, перемежая свою речь тостами. Эта тема обсуждалась не очень долго, да я особо и не прислушивалась. Меня она не слишком интересовала.
Кон хмыкнул.
— Судьба евреев вас не интересовала, мисс Гусеева?
— Тогда больше интересовало, чем для меня закончится этот вечер.
— Вы не любили евреев?
— В ту пору нет.
— Ах так! Но потом изменили отношение?
— Что вы хотите от девятнадцатилетней девчонки? Как другие относились, так и я.
— Значит, вы утверждаете, что все русские антисемиты?
— Нет, но думаю, что филосемитов среди них не больший процент, чем в вашей комиссии. По крайней мере, судя по газетным публикациям о ее деятельности.
Она это произнесла очень спокойно, глядя на Кона в упор. Вот так врезала! Кон скривился, будто получил оплеуху. По залу пронесся гул. И тут же загремел грубый голос с техасским акцентом:
— Мисс… Мисс Гус… как вас там? Если вы не смените тон, я предложу председателю Вуду прервать слушание и отправить вас в тюрьму. Вы здесь не для того, чтобы оценивать работу нашей комиссии.
Это был Никсон, хищно вцепившийся в микрофон. Марина к нему обернулась. Теперь женщина улыбалась. И это была ее первая искренняя улыбка. Великолепная — грустная, многозначительная. Нисколько не наигранная. Я просто не верил своим глазам. Казалось, ситуация ее забавляет.
— Да ведь я в любом случае окажусь в тюрьме, не так ли? Что бы я здесь ни говорила, дело кончится тюрьмой. И мы все это знаем.
Нет, она вовсе не забавлялась. Прошла пара дней, пока я это окончательно понял. Ей надо было высказаться, поведать свою историю. Буквально вопрос жизни и смерти! Неважно кому, пускай даже этой Комиссии. А может, Гусеева думала, что так и лучше, поскольку ее услышат многие? Это была настоящая исповедь. А Кон, Вуд, Никсон, Маккарти… Всем этим рожам было слабо ее запугать.
Марина продолжала улыбаться.
— Вы хотели правды? Так вот она! Я ничего не скрываю. Что было, то было: в юности я не испытывала к евреям симпатии. По тем же причинам, что и многие другие. У них все чрезмерно. Они слишком интеллигентны, слишком хитры, слишком богаты, у них переизбыток адвокатов, врачей, профессоров, музыкантов, актеров… В те годы среди столичных артистов было много евреев. В стране существовали еврейские театры, очень популярные. Тогда и среди большевиков было много евреев. Они успели забыть свои прежние страдания — что в течение двух тысячелетий их постоянно громили, изгоняли. Я-то в 1932 году действительно была антисемиткой, но не Сталин же. Такого я и подумать не могла! Но даже если Полина была права и Сталин действительно собрался загнать евреев в лагерь, мне-то что? Я была бы даже не против. По крайней мере, в театрах уменьшилась бы конкуренция. Вот она правда! Совсем была дурехой, даже не предполагавшей, как повернется жизнь.
Она сделала паузу, чтобы глотнуть воды. Пряча от нее глаза, Кон уткнулся в свои бумаги. Члены Комиссии застыли, как сфинксы, будто вовсе окаменели. Только сенатор Мундт погладил свой высокий лоб мыслителя, избегая глядеть на соседей. Ведь Маккарти и Никсон были открыто названы антисемитами.
Женщина вновь заговорила. Но теперь задумчивым тоном, будто обращаясь к себе самой.
— По правде сказать, в тот вечер я плохо понимала, что происходит. Моей главной задачей было наесться впрок. И в то же время я испытывала страх. Но при этом мне нравилось, когда Сталин на меня посматривал. Кажется, я ему действительно приглянулась. А я ведь, в конце концов, актриса! Какой актрисе не польстит, что сам Генеральный секретарь ее пригласил на ужин, да еще с удовольствием разглядывает? Жизнь меня еще не научила, что за все приходится платить. Когда в стране голод, вас не будут потчевать икрой за так. Но тогда я об этом не думала. Когда Иосиф направился к граммофону, чтобы поставить пластинку, меня только и заботило, чтобы он мной еще раз полюбовался.
Так она продолжила свой рассказ о кремлевской вечеринке. И никто, включая Кона и Вуда, не решился ее перебить.
Москва, Кремль
Это был роскошный американский граммофон новейшей конструкции. Черный, лакированный, огромный словно комод. В его раструбе из красноватой меди, напоминавшем гигантский цветок, лица отражались будто в кривом зеркале. Такой граммофон был один на всю страну. Сталин к нему относился трепетно. Самолично клал пластинку, заводил его, устанавливал иглу. Никому не давал к нему притронуться.
Сотрапезники внимательно следили за его манипуляциями. Его коротковатые бледные пальцы осторожно сжимали поблескивавшую металлом граммофонную ручку. Наконец заскрипела игла, и вдруг вспыхнула музыка. Резко, оглушительно вступил оркестр. Потом раздался женский голос с легким тремоло.
Опера! Итальянская опера!
Сталин улыбнулся. Он дирижировал правой рукой, подчеркивая нюансы, которые скрадывал механический прибор. Женский голос оборвался на жалобной ноте. Оркестр громыхал, скрипки отзывались медью раструба. В музыку врывались хрипы. Пластинка была порядком заезженной. После пары нот, взятых то ли органом, то ли кларнетом, сталинский голос заглушил тенора:
Chi son? Sono un poeta.
Che cosa facсio? Scrivo.
E como vivo? Vivo…[1]
Марина так и разинула рот. Наверняка вид у нее был идиотский. Если бы ей кто рассказал, не поверила: Сталин поет итальянскую оперу! Причем умело, талантливо. Он слегка откинул голову, округлил рот, его щеки вновь порозовели, руки поигрывали у подбородка. Голос был звучным, сильным и чистым, что удивительно для такого курильщика…
