Юрий Бригадир - Мезенцефалон
Его интересовала Смерть. Как философа. Вообще он говорил, что на самом деле существует только одна действительно философская проблема, и она не в том, что первично, что вторично – бытие или сознание, – а проблема Жизни и Смерти. И если мы ее… ну, не решим, а хотя бы сформулируем, то остальное, блядь, мироздание, легко выходит из нее, как вся, говорят, математика Лобачевского выходит из аксиомы о параллельных прямых…
Ах, Саша, Саша… Там, где ты сейчас, вечно струятся серебряные водопады, и потому я не горюю. Так, легкая грусть. Все там будем… И я налил больше, чем в прошлый раз, – грамм сто двадцать пять – и выпил, смотря в небо. Надо мной был потолок, еще четыре этажа с гуманоидами, но я смотрел через все это в небо… Инверсионный след истребителя…
Пока я ворошил в себе пока еще недалекое прошлое, запустился второй фильм из списка.
«72 метра». Пора быть патриотом. И смотреть фильмы на изначально русском языке, без переводов и недоумений, связанных с этими самыми переводами. Командир в этом фильме до титров не дожил, но запомнился мне больше всех. Герой, условно считающийся главным, дожил, как положено, спас всех, но мне не запомнился. Еще через два фильма он вылетел у меня из головы насовсем. Но почему-то долго мне грезился голос капитана первого ранга из этих самых «72 метров»: «У нас великий русский язык! В нем переставь местоимение, сказуемое и подлежащее – и появится интонация. „Наша Маша горько плачет“. Или: „Плачет наша Маша горько“. Ты понимаешь? Это ж поэзия!»
Военнослужащий в фильме не понял и, по сценарию, не мог понять. «Горько Маша наша плачет» щедро родил мой мозг еще один вариант, а после просмотра добавил в таблицу:
Дальше был «NINETEEN EIGHTY-FOUR». Не сразу въехал, что это «1984» Оруэлла. Такие вот казусы. Я лично пихал этот фильм в список. По простой причине – книгу я читал. А вот фильм не видел. И вообще, мало представлял, как его можно снять. Когда-то эта книга была запрещена. Не знаю, официально ли. Но достать ее не было никакой физической возможности. В далекий и мало чем отличающийся от 1984-го год мне принесли ее на пару ночей. Стопочка отпечатанных листочков. Картонная папка с надписью «Сопромат». Неистребима в нашем народе тяга к конспирации! Прочитал я два раза. Ну, то есть в первую ночь, глотая, и, соответственно, во вторую – смакуя. Мальчики и девочки двадцать первого века! Вы никогда не узнаете, какое это, блядь, ощущение – когда читать надо, озираясь; когда каждая страница – откровение, а каждая минута, проведенная с ней, – микрооргазм, приобщающий тебя к запретному плоду, который, как водится, всегда сладок… Через несколько лет, когда все было можно (и даже нужно), когда вся страна кинулась строить еще какое-то говно вместо социализма, я купил двухтомник Оруэлла безо всякой помпы, без конспирации и без, честно говоря, удовольствия. Я открыл книжки, полистал их, да так и закинул на верхнюю полку. Всему свое время, и время всякой вещи под небом … Фильма прошла через мозг, не особенно его утрудив даже ассоциациями…
Не думал. Не досмотрел. Но отчего-то вспомнил свой пионерский галстук… Как я его гладил утюгом, отчего он начинал блестеть и пахнуть печеньем.
Space. Space, блядь, и в ванну!
ИХТИАНДР
…Я лежал на дне ванны с открытыми глазами. Где-то вверху мерцала лампочка, похожая на игрушечное солнце. Я ее не видел, потому что она была на стене и сбоку. Но я видел, как лучи от нее вонзались в воду, искрились, преломлялись и прожигали ее насквозь. Сорок секунд. Удушья пока нет. Я не шевелился, и вода наконец успокоилась. На какое-то мгновение показалось, что воды вообще нет, просто это такой очень маслянистый воздух. Пятьдесят пять секунд. Захотелось вдохнуть. Минута. Зашумело в голове. Минута пятнадцать. Я вдруг резко услышал свое сердце. Так-так. Так-так. Все чаще и чаще. Минута двадцать. Удушье нарастает. Я уже с трудом терплю. Забегали мурашки по всему телу.
Можно терпеть еще, наверное, секунд тридцать… Но я не стал. Поднял из воды голову. Вытолкнул уже ядовитый воздух из себя. И вдохнул вкуснейшего кислороду. Это посильнее «Фауста» Гёте. Да…
Протер морду свою полотенцем. Налил водочки в рюмку. И полилась в горло обжигающая жидкость, и пролетела, родимая, до самого дна желудка. Ожгла там все и замерла навеки. Хорошо. Совершенно правильный отпуск.
И пивко я следом добавил, чтобы не было в желудке монополии.
Я воду с детства люблю. Не было у нас ни гор высоких, ни достопримечательностей особых, ни памятников культуры. Только две больших реки. Все детство на берегу прошло. А больше, собственно, и негде было это самое детство проводить. Лет в пятнадцать я выбрался оттуда в центр России и с удивлением узнал, что, оказывается, бывают люди, не умеющие плавать. Это меня настолько ошарашило, что я не сразу-то и поверил. Для меня это было примерно то же, что и не уметь дышать. Да у нас на Зее так оно и было на самом деле. Потому что кто не умел плавать, тот дышать это… переставал. И, рассекая волны, приходил тогда к месту трагедии катер с аквалангистом. Не чтобы спасать присылали того аквалангиста. Нет. Понырять немного, устать как собака и развести руками. Дескать – нету, унесло течением. Через неделю всплывет. Если по Амуру на нашей стороне – то, поди, похороним. Если на китайской – то, може, и нет. Как вариант – не всплывет никогда. Это даже лучше. Не дай бог вам двухнедельного утопленника увидать. Или месячного. Кунсткамера отдыхает.
Я тонул всего один раз в жизни. Причем, научившись плавать. Не как рыба, конечно, но держался на воде уже сносно. Дернул меня черт ласты натянуть. Они дают уверенность, но, сделанные из тяжелой резины, много весят, а самое главное – меняют технику плавания. Ту самую, зейскую, экономную, которая позже позволяла нам находиться в воде на середине реки часами и уноситься по ней на целые километры. Ласты дают скорость, но смещают центр тяжести. Для взрослого человека это не столь важно. А для пацана одиннадцати лет – смертельно опасно. Тогда я затеял скоростную тренировку. В ластах. С берега на островок, что метрах в тридцати. И обратно. Чем быстрее – тем лучше. Птицей летал. Туда – обратно. Туда – обратно. Устал неожиданно и как-то мгновенно. Прямо посредине. Еще пять минут назад и не знал, что так можно обессилеть. Все бы ничего, да запаниковал я. И тело вдруг совсем ненормально встало – как поплавок. Ласты треклятые внизу, голова наверху, одним словом – клюет. Подсекай. А самое главное – сносит меня неумолимо мимо острова. Руками машу, а ноги – как чужие. Нет, не свело, не отнялись. Просто не могут – и все. Ерунда какая-то. Девушка на острове загорала. Книжку читала как раз. Бля буду, про Муму была книжка. Раз отвлеклась на меня – уткнулась обратно. Потом вдруг еще посмотрела. А я молчу. Гордый. Многие, кстати, мальчики, тонули молча. Традиция. Позор страшнее. Смерть куда как лучше. С десяток, наверное, моих знакомых перетонуло в детстве. И ни один не орал. Просто – нет на воде больше и все. Девочки – те да… Бывало, кричали. А мальчики – нет. Традиция.
