Станислав Олефир - Колымская повесть
ЛОВУШКА
И в сорокаградусный мороз можно добрую неделю бродить по тайге без всякого пристанища. Выбрав ориентиром вершину сопки или яркую звездочку, тропишь и тропишь лыжню по распадкам и перевалам, внимательно следя, чтобы не влететь в разлившуюся под снегом наледь или речную проталину.
Идти бродно. Даже под широкими тополевыми лыжами снег проседает очень глубоко, и минут через сорок спину начинают покалывать иголки — верный признак того, что сейчас начнешь потеть. Отвязываешь лыжи и укладываешься на них лицом к небу. Под головой рюкзак, руки спрятаны за отворот куртки, шапка сдвинута на лоб. Сон приходит мгновенно и длится не более четверти часа. Будит холод. Бр-р-р-р! Подхватываешься, привязываешь лыжи, взваливаешь за спину рюкзак и снова тянешь след по занесенной снегом тайге.
Да, чуть не забыл. Чтобы поймать глубокий, отпускающий и мышцы и нервы сон, перед тем как лечь, нужно несколько раз обернуться вокруг себя на четвереньках. Так делают волки, лисицы и росомахи, так делаю и я. В эту минуту я сам — волк, лисица или росомаха, и меня охраняют те же духи, которые охраняют этих зверей. Так учил меня гольд Кеша, а уж он-то знал в тайге все.
Четвёртый привал подлиннее. Вытаптываю под сухостойной яму, развожу костер, набиваю котелок снегом и варю кондер — тюрю из пшенной крупы, лука и мелко нарезанных кусочков сала. Огонь развожу маленький и тщательно слежу, чтобы в него не попала живая ветка. Ни ножом, ни палкой в пламя и угли не тычу, жердь, на которой висит котелок, устанавливаю строго по направлению лыжни. Если так делать всю дорогу, можно быть уверенным, ничего плохого с тобою в тайге не приключится. Не сломается лыжа, не провалишься в наледь, зверь, за которым гонишься, не уйдет в сопки.
Однажды я кочевал с оленеводами и, когда кипятил чай, случайно установил жердь поперек тропы. Долина, в которой мы пасли оленей, не меньше километра в ширину, а в жерди всего три метра, но пастух, лишь глянул на мою приспособу, отчаянно воскликнул:
«Гудэе-гудэе! Совсем распугал олешек? Теперь сопирать нато!» и побежал заворачивать своих оранов, которые только что спокойно копытили ягель и вдруг брызнули по распадкам, словно в стадо ворвалась росомаха.
В этот раз мне ошибиться нельзя, потому что иду расправляться с Тышкевичем. Нет, я не стану, как учил старый эвен, ловить его выкованным шаманом Пакко капканом. В верховьях Ханрачана у меня есть ловушка, в которую я поймал трех росомах. Ловить этих зверей меня учил гольд Кеша, он же учил меня никогда не настраивать ловушку до тех пор, пока росомаха не примется воровать мою добычу. Когда меня выгоняли из Ханрачана, под гнетом ловушки стояло толстое бревно. Пока его не уберешь, ловушка работать не будет. Тышкевичу в ее конструкции без подсказки не разобраться.
На приманку у меня в рюкзаке соболь. Один его бок начисто выстрижен мышами. Я постеснялся сдавать эту добычу охотоведу, Тышкевичу же хватит и такого. Если, конечно, здешние духи будут настроены против него. После встречи со старым эвеном, я почему — очень надеюсь на их помощь.
…Было далеко за полночь, когда я вышел к Ханрачану. Над тайгой плыла раскаленная до бела луна. Где-то подо льдом погулькивал Ханрачан. Ночью здешняя тайга напоминает мне наш сад на Украине и мое детство. Когда-то еще пацаном вот такой же лунной ночью я стоял в саду возле спящего Страдовского и не смог его убить. Мои родители всю жизнь работали в сельских школах. Наверное, они были не лучшими учителями, потому что ни один из их учеников не взлетел. Не было среди них ни летчиков, ни ученых, ни даже больших начальников. Зато отец любил выращивать сады и учил этому своих школяров. И физкультуру, и пение, и рисование, и, само собой, природоведение он заменял копанием в саду. Вот и получалось, что окулировку и пикировку ученики знали лучше, чем деепричастие и дроби.
Особенно отцу удавались груши и абрикосы. Помню, на одном дереве у него росло одиннадцать сортов груш, а за колированными абрикосами к нему приезжали из опытной станции.
Примет школу, вокруг которой заросший бурьяном пустырь, засучит рукава и вырастит такой сад, что лучшего нет в области. И с первым же урожаем отца переводят в другую школу, вокруг которой и бурьян не растет. В бывшем же отцовском саду торгует абрикосами свояк председателя райисполкома.
Поводов придраться к моим родителям было сколько угодно, но главный — у мамы не было учительского образования. Еще до войны окончила курсы пионервожатых в Бердянске — вот и вся наука. А нас у отца с матерью шестеро. Маме без работы нельзя. Соглашается учительствовать в каком-нибудь дальнем хуторе, следом отправляемся и мы с отцом. Все беды наши родители переносили с обреченной покорностью. Погорюют-повздыхают, погрузят нас в арбу, привяжут к ней корову Зорьку и отправляются учительствовать к черту на кулички.
Мне самому старшему из братьев было пятнадцать, и я уже второй год работал на колхозной ферме, когда родителей увольняли в очередной раз. Школу передавали без отца. Он уехал подыскивать хату, в которую мы должны были переселиться.
Сад гнулся от зреющего абрикоса, и, чтобы не ломались ветки, их приходилось подпирать. Комиссия, обмыв передачу школы, легла спать в учительской, а новый директор устроился в саду. Под грушей у отца стояла кровать, где он любил отдыхать. Теперь там расположился самый лютый враг нашей семьи. И я решил его убить. Такой же лунной ночью стоял я с железным шкворнем у спящего Страдовского и не осмеливался ударить. Я часто помогал скотникам из нашей фермы забивать коров и телят, хорошо знал, куда и как бить.
Главное, на меня не подумали бы. В те годы по селам орудовали цыгане, которые обрывали черешни, сливы, абрикос и вывозили на базар в Сталино. Говорили, что они убили сторожа в колхозном саду. Осталось только размахнуться и ударить, а я не смог. Через два дня возвратился отец, и мы, погрузив на арбу все добро, отправились в хутор Красный, где ни магазина, ни клуба, и до остановки пригородного поезда восемь километров бездорожья…
Может это рок? Моего деда дважды сгоняли с обласканной им земли, отца выживали из его садов, теперь выпинали меня. Если не прервать эту цепочку, такая же участь ожидает моего сына, а может пойдет и дальше. Я должен сделать все сам. Будь я решительнее, у сестер и братьев судьба сложилась бы иначе, да и отец жил бы до сих пор. Может в этот раз я, в какой-то мере, рассчитаюсь и за него…
Тышкевича я поймаю, как обезьяну, на орехи — на его жадность. Не зря же несу в рюкзаке соболя. В джунглях, если нужно поймать обезьяну, ставят на ее пути кувшин с орехами. У кувшина узкое горло и сам довольно тяжелый. Обезьяна запустит лапу в кувшин, схватит горсть орехов, а вытащить не получается. Разжать же кулак и высыпать орехи не дает жадность. Так ее возле кувшина за шкирку и хватают.
