Лариса Райт - Исповедь старого дома
— Может, «Вишневый сад»? Хорошая пьеса и уже стала классикой театральных постановок, — предлагала очередная сокурсница.
— Антон Палыч был бы чрезвычайно рад вашей высокой оценке, но, боюсь, пока рановато, — скромно отвечал художественный руководитель, стараясь невольной насмешкой не задеть девичьих чувств.
«Какой еще «Вишневый сад»?! — недоумевала Аля. — Кому интересно сейчас сочувствовать разрушенным дворянским гнездам и интересоваться судьбой их обладателей?»
— Что-нибудь из комедии деляте? — жаждала поделиться проснувшимся интеллектом еще одна девушка.
— Очевидно, вы имеете в виду комедию дель арте, — поправлял режиссер. — Что ж, мысль интересная… Кого именно вы предпочли бы играть: Коломбину или Арлекино?
Аля про себя хохотала: «Этой дылде больше подошел бы Пьеро. Такой же неуклюжий, унылый, вечно не знающий, куда бы пристроить руки-ноги и как бы убрать с лица постную мину».
— А вы что скажете? — наконец обращал на нее внимание «мужлан», который после первой неудачной попытки к сближению других шагов не предпринимал, но все же Алю не игнорировал, интересовался ее мнением, ибо правило студии, им самим и установленное, гласило, что высказываться на встречах непременно обязаны все.
— Отмалчиваются не на сцене, а в сортире, — грубо заявил он на первом обсуждении, когда кто-то выразил желание помолчать.
Поэтому Але отвечать приходилось. Но отвечать неизменно одно и то же ей пока никто не запретил. Ведь на сцене же можно играть одну и ту же роль. Вот и она проигрывала одну и ту же фразу с разными интонациями:
— Я еще почитаю, а потом определюсь.
И она читала. Но металась вовсе не между Наташей Ростовой, или Татьяной Лариной, или тургеневской Асей. Нет, ей больше импонировали совсем другие героини. Она приходила в восторг от умения плести интриги, которым в совершенстве владела Элен Кулагина, ее восхищали властность Кабанихи и демонизм Настасьи Филипповны. Алю не привлекала праведность, ее прельщал порок. И когда книг было прочитано достаточно, она наконец открыла себе себя. Эгоизм и жажда славы господствовали в ней над всеми остальными чувствами. Не восхищалась она нравственностью и моралью, не дорожила человеческими нормами, а жаждала следования своим. Литературное зерно, как и любое другое сильное оружие, должно упасть на благодатную почву для того, чтобы ростки превратились в добрую пшеницу. Из Али же начал прорезаться к свету и запутываться в колючие, блестящие, коричнево-красные тонкие ветви красивый и злой куст шиповника: майская роза, что прекрасно цветет, одурманивающе пахнет и больно ранит.
И когда в очередной раз «мужлан» поинтересовался, сделала ли она выбор, Аля снисходительно кивнула:
— Я приняла решение.
Сказала так царственно, будто она одна могла указывать, что именно репетировать и чем заниматься театральному кружку.
— Я не буду участвовать в этой самодеятельности, — сказала, как отрезала, и хлопнула дверью.
Закрыла без сожалений за собой и дверь кулинарного техникума. Директор училища пытался было отговорить ее, пообещал даже не отдавать документы без письменного ходатайства родителей:
— С нашей профессией нигде не пропадешь: ни в родном колхозе, ни на чужбине. Это тебе не только я, но и мать с отцом скажут. Так что, коли дурь в башку втемяшилась, сначала их уговори, а потом уж ко мне являйся.
— Понимаете, я слишком люблю жителей своего колхоза, — скромно потупила глазки Аля.
— То есть?
— Боюсь отравить их своей стряпней. Нет, я, конечно, не ангел, — заговорщицки продолжила она, — я вам больше скажу: я первостатейная стерва и парочку односельчан с удовольствием бы отправила к праотцам, но так чтобы всех скопом — это увольте. Тут ведь знаете как: они копыта откинут, судебное расследование, туда-сюда, откуда взялась, где училась, кто диплом выдал, кто бумажку подписал. А я девушка честная, во всем, как на духу, признаюсь. И что оценки были плохие, и что предметы не учила, и науку не жаловала, и поваром работать не хотела, а меня заставил сам товарищ директор, потому что училищу нужны кадры. А что потом происходит с этими кадрами и как они кормят наших советских людей, товарища директора не интересует, потому что дальше собственного носа он не видит и живет исключительно своими интересами, а не интересами партии. Вот так. И пойдете вы если не по статье за «халатность», то по миру уж точно.
— Ах ты… — только и смог вымолвить директор, но документы отдал.
Аля забрала вещи из общежития и отправилась на поиски ценных фолиантов, хранящихся в библиотеке руководителя драмкружка.
— Я с тобой поживу, — с порога заявила она оторопевшему «гению художественной школы» и, заметив робкую, радостную улыбку, тут же остудила его пыл: — Только недолго, полгода примерно, или когда там экзамены в Москве начинаются. В общем, самодеятельности мне не надо, я в профессионалы мечу. А ты, уж будь добр, раз станешь пользоваться моей неиспорченной молодостью, помоги взлететь, обучи, чему нужно. Басня, стихотворение, проза — чтоб все в нужном виде, договорились?
— Договорились.
Договор «мужлан» сдержал. За пользование юным телом отплатил сторицей. Аля была полностью готова штурмовать столичные подмостки. Дарование соответствовало предъявляемым требованиям, вот только внешний вид девушку не устраивал. Три колхозных платьица могли, как ей казалось, отпугнуть московских педагогов, но денег на пополнение гардероба не было. Ее учитель то пропадал в техникуме, откуда приносил жалкие крохи, которых едва хватало на хлеб, то занимался с ней, то возлежал на диване, постигая глубину поэзии Тредиаковского.
— Мог бы улицы с утра подметать, — позволила себе как-то взъерепениться Аля. — Хватило бы не только на хлеб.
— Мне больше ничего не надо.
— Так это тебе не надо!
— А больше у меня никого нет, — только и ответил он. — Жены нет, детей нет, никому ничем не обязан. А если кому и обязан, — он смерил Алю насмешливым взглядом, — так обязательства свои выполняю.
— А если будут? — не успокаивалась Аля.
— Кто?
— Ну там жена, дети…
— Была у меня жена, и ребенок был.
— Ушла?
— Убили. Немцы. И ее, и сынишку годовалого, пока я бойцов на передовой анекдотами да стишками развлекал.
— А если бы ты с винтовкой в атаку, они бы живы остались?
— Нет, конечно. Но это я сейчас понимаю. А тогда актерство возненавидел просто. Туда сунулся, сюда — а ничего ведь не умею больше, только и могу, что читать да декламировать.
— А потом?
— А что потом? Из одного театра сам ушел, из другого вежливо попросили, из третьего выперли со скандалом, потому как, видишь ли, мораль у нас такая: ты пей, пей, да не напивайся.
