Дина Рубина - «…Их бин нервосо!»
Повторяю – я далеко не ханжа. Я, можно сказать, человек циничный, крепкое слово ценю и употребляю, но… В нужном контексте, помилуйте, в соответствующем окружении близких по духу людей и, главное, – к месту. Так сказать, ложка к обеду.
Не поднимая глаз от бланка чековой книжки, я сказала суховато:
– Ну… столько у меня нет. Но если вы назовете определенную сумму, то я выпишу чек.
Взглянув на Фирочку, я впервые в своей жизни увидела физическое воплощение литературного штампа «алая краска залила ее лицо». Фирочка стала даже не багровой – фиолетовой. Крупные капли пота выступили на ее высоком опрятном лбу. Я испугалась за ее давление.
– Боже мой! Боже мой! – вскрикнула она, всплеснув руками, – что вы подумали?! Чек «дахуй», это значит, «отсроченный чек», а вы подумали… в моем доме..!!
Бедная! Движимая религиозным чувством сострадания неимущей репатриантке, она хотела облегчить мне условия выплаты. Хорошая штука – отсроченный чек. Выписываешь его сию минуту, а деньги со счета в банке сходят через месяц или два.
Словом, я оскандалилась.
Мои приятели сказали на это – сама виновата, мы тебя предупреждали, что дом приличный, а ты со своими замашками…
Что касается отсроченного чека, – тут я уже навсегда держу ухо востро, и меня провести не так просто. И вообще – как услышу незнакомое словосочетание на иврите, в котором явственно слышны знакомые русские слоги или даже слова, стараюсь помалкивать или, по крайней мере, реагировать осторожно. Правда, и тут случались накладки.
Однажды в поликлинике, в очереди к врачу со мной разговорился старичок, одинокий репатриант. То, сё – как всегда, разговоры у эмигрантов, особенно пожилых, особенно одиноких, особенно неимущих, крутятся вокруг темы «где еще что можно получить».
Он говорил, я вежливо слушала вполуха.
Он рассказывал о благотворительной столовой, в которой бесплатно кормят стариков-репатриантов.
Этим же вечером нас пригласили в гости. Семья адвокатов, в Израиле лет уже тридцать, люди респектабельные. За ужином речь шла о колоссальных благотворительных суммах, перечисляемых сюда американскими еврейскими общинами. О том, как эти суммы контролируются и на что идут. Словом, как всегда – о злоупотреблениях израильских чиновников.
Тогда я встряла, как обычно со мною бывает, – некстати. Полезла защищать этих чертовых чиновников. А вот, говорю, есть благотворительная столовая.
Хозяин дома небрежно так пожал плечами, закуривая.
– А, – говорит, – да. Тамхуй. Черт меня потянул за язык.
– Что, – спрашиваю сочувственно, – плохо кормят?
– Да нет, почему – плохо? Кормят хорошо. Только это не выход из положения.
Тогда я и сообразила, что слово «тамхуй», собственно, и означает – «благотворительная столовая». (Обыгрывая непристойность для русского уха звучания некоторых слов в иврите, можно было бы привести немало примеров. Что стоит, например, одно только слово «ибуд» («потеря»)? А, производное от него – «ибадти» – («я потерял»)?
Но мне не хотелось бы приводить их здесь только ради легкой усмешки читателя. В любом языке есть слова, воспринимаемые с трудом носителями других языков. Важно то, как влияет на человека чужая языковая среда в совершенно новой реальности.)
В совсем уже запредельную ситуацию я попала месяца два спустя после приезда.
С моим хорошим приятелем – историком и журналистом Мишей Хейфецем мы ехали в автобусе в Тель-Авив, на писательский семинар. Сидели через проход друг от друга и, надо полагать, громче принятого разговаривали. Впереди нас сидел почтенный господин лет шестидесяти, который время от времени оборачивался и внимательно на нас с Мишей посматривал.
В один из таких его оборотов, когда на нас вновь остановился пристальный изучающий взгляд, Миша, улыбнулся и спросил доброжелательно:
– А та (ты) – мудак?
Я онемела.
Во-первых, это неожиданное, неоправданное, чудовищное хамство по отношению к пожилому человеку так было несвойственно Мише!
Во-вторых, непонятна была Мишина доброжелательная улыбка, сопровождающая хамский текст, – она усиливала циничность оскорбления.
И, в-третьих, – откуда израильтянин вообще мог знать это исконно российское словечко из сленговых пластов последних лет? И почему Миша уверен, что тот его знает?!
На какую-то долю секунды я почувствовала дурноту нереальности происходящего.
И в этот момент, так же доброжелательно улыбнувшись, почтенный господин охотно откликнулся на иврите:
– С чего это вдруг я – мудак? Я вовсе не мудак.
И отвернувшись, уставился в окно на дивный пейзаж, бегущий вдоль шоссе.
– Так вот, – увлеченно продолжал Миша Хейфец, как ни в чем не бывало, снова обращаясь ко мне, – я, значит, иду в Центральный архив…
– Миша… – пролепетала я, впервые в жизни ощущая буквально, что значит выражение «поехала крыша», – Миша, за что ты обозвал этого человека?
– Кого? – изменившись в лице, спросил Миша. – Как – обозвал?
– За что ты обозвал его «мудаком»?
Хейфец напрягся и… расхохотался.
– «Мудъаг»! – повторял он, хохоча, – «мудъаг» – «обеспокоен»! Я спросил его – не обеспокоен ли он чем-то. Он ответил: с чего это вдруг мне беспокоиться?
Однако, живешь-живешь, и привыкаешь… Более того – постепенно теряешь чувствительность «русского уха» к звучанию слова, начинаешь прилагать немыслимые усилия, чтобы не засорять речь привычными названиями на иврите. И это, поверьте, действительно требует значительных усилий, потому что иврит – как язык – более «удобен» в употреблении, сжат, краток, ёмок.
Отрывок из Пятикнижия на иврите занимает на странице, скажем, три-пять строк; перевод на русский того же отрывка занимает почти всю соседнюю страницу.
Гораздо проще, рассказывая о знакомом, которого на службе перевели в статус постоянного работника со всеми вытекающими из этого статуса льготами, сказать «он получил «квиют», чем вот так, как я – двумя строками выше – объяснять это по-русски.
Гораздо быстрее сказать «мисрад-клита», чем «минисерство абсорбции новых репатриантов». Посопротивляшься с полгода, а потом и рукой махнешь. Жизнь плотная, не до разговоров, ну его – так проще. Вот и слышишь о и дело в автобусе разговор двух, вполне российского происхождения, особ:
– Я говорю «менаэлю» (начальнику): «Пока я не подпишу «хозе» (договор) со всеми «тнаим» (условиями) – я работать не стану. Я без «пицуим» (денежной компенсадии при увольнении), без оплаченных «несиёт» (поездок на работу), без «битуах леуми» (национального страхования) и без «купот-гимел» (пенсионных касс) не буду работать!»
