Халед Хоссейни - Тысяча сияющих солнц
— Ты — Нилуфар. Тебе восемь лет.
Девочка улыбнулась. Ну вылитый Джалиль. И такая же ямочка на подбородке.
— А ты откуда знаешь?
Мариам пожала плечами. Не говорить же малышке, что она назвала камень-голыш в ее честь.
— Хочешь послушать песню?
Мариам опять пожала плечами.
Нилуфар включила проигрыватель в розетку, выудила из кармана под крышкой небольшой черный кружок, поставила на вертящийся диск и опустила странную изогнутую штуку. Заиграла музыка.
Я б написал тебе на лепестке цветка,
Нашел бы восхищенные слова,
Ты покорила мое сердце.
Мое сердце.
— Ты слышала уже эту песню?
— Нет.
— Это из одного иранского фильма. Я видела у папы в кинотеатре. А ты не хочешь посмотреть кино?
Мариам и оглянуться не успела, как Нилуфар уперлась лбом и кулачками в пол, оттолкнулась ногами и — раз! — встала на голову.
— А ты так умеешь?
— Нет.
Нилуфар уже опять стояла на ногах.
— Могу тебя научить. — Девочка смахнула волосы с раскрасневшегося лица. — Ты здесь долго будешь жить?
— Не знаю.
— Значит, говоришь, ты мне сестра? А мама сказала — ничего подобного.
— Я никогда такого не говорила, — соврала Мариам.
— Нет, говорила. Только меня это не касается. Сестра ты мне или нет, мне все равно.
Мариам легла.
— Я устала.
— Мама говорит, в твою маму вселился джинн и она лишила себя жизни.
— Довольно! — вскричала Мариам и опомнилась. — Выключи, пожалуйста, музыку.
В этот день ее навестила Биби-джо. Шел дождь. Отдуваясь и гримасничая, толстуха рухнула на стул у постели Мариам.
— Для меня хуже нет сырой погоды, Мариам-джо. Просто наказание Господне. Иди ко мне, дитя мое. Иди к Биби-джо. Только не плачь. Ну же, ну. Бедняжка. Тсц-тсц. Вот ведь горе-то.
В эту ночь Мариам долго не могла заснуть, смотрела в окно на темное небо, прислушивалась к шагам на первом этаже, к шуму дождя во дворе, к приглушенным голосам за стеной. Стоило ей задремать, как ее разбудили крики. Несколько человек ссорились, только слов было не разобрать. Но голоса были злые, сердитые. Наконец, с грохотом захлопнулась дверь.
На следующее утро прибыл мулла Фатхулла.
Стоило Мариам взглянуть на своего старого друга, на его белую бороду и добрую беззубую улыбку, как глаза снова застлали слезы. Она спрыгнула с кровати, бросилась навстречу мулле, поцеловала ему руку. Мулла, как всегда, поцеловал ее в лоб.
Она пододвинула ему стул.
Фатхулла сел и раскрыл перед ней Коран.
— Пожалуй, не будем менять сложившийся распорядок, а?
— Мулла-сагиб, да не нужны мне больше уроки! Я давно уже знаю наизусть каждую суру и каждый аят из Корана[8].
Законоучитель улыбнулся и поднял руки вверх: сдаюсь, мол.
— Пойман на месте преступления. Но какой еще предлог мне придумать, чтобы повидаться с тобой?
— Просто приходите, и все. Безо всяких предлогов.
— Ты очень добра ко мне, Мариам-джо.
Мулла протянул ей свой Коран. Как учили, Мариам трижды поцеловала книгу, касаясь обложки лбом после каждого поцелуя, и передала законоучителю обратно.
— Как тебе живется, девочка моя?
— Я стараюсь держаться, — начала было Мариам и смолкла, стараясь проглотить комок в горле. — Но у меня в ушах все звучат слова, которые она сказала мне на прощанье. Она…
— Ней, ней, ней, — похлопал ее по коленке мулла Фатхулла. — Твоя матушка — да простит ее Аллах — была беспокойная и несчастливая женщина, Мариам-джо. То, что она сделала над собой, — великий грех. Перед самой собой, перед тобой и перед Господом. Конечно же, всемилостивейший Господь простит ее, но она очень огорчила его. Ведь жизнь священна, и тот, кто отбирает ее, — у другого человека или у себя — совершает великое зло в глазах Господа. Видишь ли… — мулла Фатхулла придвинул свой стул поближе и взял Мариам за руку, — я знал твою матушку задолго до твоего рождения, и она была несчастлива уже тогда. Семя зла было посеяно давно и попало на благодатную почву. Хочу только сказать тебе, что твоей вины в случившемся нет. Ты тут ни при чем, дитя мое.
— Я не должна была уходить. Мне следовало…
— Прекрати. Это пагубные мысли. Слышишь меня, Мариам-джо? Дурные, пагубные. Они несут муку. Вины на тебе нет. Никакой.
Мариам кивнула в ответ.
Как ей хотелось поверить мулле Фатхулле!
Только не верилось.
Прошла неделя. Однажды днем в дверь Мариам постучали. Вошла высокая белокожая женщина с рыжими волосами и необычайно длинными пальцами.
— Меня зовут Афсун, — сказала женщина. — Я — мама Нилуфар. Почему бы тебе не умыться, Мариам, и не спуститься к нам?
Мариам ответила, что лучше останется у себя.
— На фамиди, ты не поняла. Тебе надо спуститься вниз. У нас есть о чем с тобой поговорить. Это очень важно.
7
Джалиль с женами расположились за длинным столом темного дерева. Мариам робко примостилась напротив них. В центре стола стояла ваза с цветами и запотевший кувшин с водой. Рыжеволосая Афсун, мама Нилуфар, восседала по правую руку от мужа, Хадиджа и Нарджис — по левую. На шеях у женщин — не на головах! — были небрежно повязаны тонкие черные платки.
Надо же, что-то вроде траура по Нане. Наверное, только что нацепили. Джалиль велел?
Афсун налила из кувшина воды в стакан и поставила перед Мариам на клетчатую салфетку.
— Еще весна не закончилась, а уже такая невыносимая жара.
И Афсун помахала ладонью перед лицом.
— Тебе удобно у нас? — У Нарджис маленький подбородок и курчавые черные волосы. — Надеемся, тебе у нас уютно. Это… тяжкое испытание… тебе, наверное, очень трудно. Очень непросто.
Прочие жены насупили брови и сочувственно закивали.
В голове у Мариам шумело, в горле пересохло. Она отпила из стакана.
За окном в саду (как раз за спиной у Джалиля) цвели яблони. На стене у окна висел черный деревянный шкафчик — футляр для часов и оправленной в рамку фотографии. С нее скалили зубы отец семейства и три мальчика. В руках все четверо держали огромную рыбу, чешуя так и сверкала на солнце.
— Значит, так, — начала Афсун. — Я… то есть мы… пригласили тебя сюда, чтобы поделиться радостным известием.
Мариам подняла глаза и заметила, что женщины переглянулись. Джалиль невидящим взглядом уставился на кувшин с водой. К Мариам обратилась Хадиджа (наверное, все было оговорено заранее), с виду самая старшая:
