Валерий Липневич - В кресле под яблоней
Вся трагедия в том, что мы часто умираем задолго до своей физической смерти. Быть живым до конца – тоже дар, талант и мудрость одновременно.
Водку Аркадий Иванович берет обычно у армянки в доме через дорогу. В долг. Вообще-то она русская, но была замужем за армянином, сбежавшим в начале перестройки из Баку. “Ой, ему там показываться нельзя – убьют прямо на аэродроме!” Тут он стакнулся с бывшим председателем.
Вскорости, избавившись от всего отягощающего – свиней, овец, коров,
– интернациональная компания развернула активную торговую деятельность. Засевали что-то только для вида. Зато на складах было все, что угодно. Колхоз, адаптируясь к новым условиям, действовал как торговая фирма. Работала простая мужицкая логика: надо делать то, что выгодно. Зачем выращивать хлеб и мясо, если проще его купить? И надо сказать, что благодаря этой торговой деятельности колхозу удалось подняться на ноги, построить и склады, и коровники, приобрести технику. Так что Петр Васильевич получил хорошее наследство. Только вот не успели с детским садом и культурным центром – сиротливо торчат так и не подведенные под крышу стены.
Потом, как это обычно бывает, что-то не поделили, рассорились.
Армянин уехал, бросил свою русскую жену с уже взрослой, диковато-красивой и избалованной дочерью. Председатель пытался выгнать их из колхозного домика, но безрезультатно. По совету моей матери армянка наняла адвоката. Правда, пришлось продать пианино -
“это такой удар для дочки!”. Он добился для них статуса вынужденных переселенцев. Теперь она получает небольшую пенсию – никогда нигде не работала – и делает свой маленький бизнес, покупая какой-то спирт и разводя его до безопасной консистенции водопроводной водой. Ее конкуренты на другом конце села добавляют для забористости даже куриный помет. Расплачиваются с армянкой кто чем может – если нет денег, сгодятся и натуральные продукты. На маленьких грядках под окнами она выращивает только зелень, все остальное несут страждущие.
Ходит к ней и Полковник – настоящий, бывший собкор московской военной газеты – и его боевая подруга Тамара. Тот же Иван, когда не находит чего получше. Но человек номер один, конечно, Аркадий. В любое время дня и ночи стучит в форточку и получает то, что требует страждущее тело и томящийся дух.
Дочка армянки, с красивым русским именем Анна, в мечтах о заграницах и принцах – а ей уже за тридцать – валяется у телевизора, на деревенском пляжике, добиваясь между делом аппетитно-шоколадного загара, который периодически демонстрирует на минских улицах.
Вырванная из привычной среды, она не может, да и не хочет пускать корни в новой, чужой. Только все сильней и сильней, как лиана-паразит, обвивает тело стареющей, но все еще суетящейся, не сдающейся матери.
Полковник живет в бывшем доме моего двоюродного деда Ивана. Большая карта Советского Союза в горнице расчерчена вдоль и поперек – от
Львова до Сахалина, от Новой Земли до Кушки. Как-то залетели в наши края на лето – по наводке Е. Б. – и прикипели. После смерти деда купили дом, стали обустраиваться. Но счастливо пожить в собственном доме успели совсем немного. У жены обнаружилась страшная болезнь.
Помню, как мы с господином Е. Б. копали ей дол – после того и не приходилось заниматься общими делами. Нет, вру, помогал еще обшивать стены вагонкой в комнате с камином, вокруг которой, лепясь друг к другу, выросло еще с пяток новых помещений.
Породистая, интеллигентная женщина выглядела рядом с нашим воякой какой-то потерянной. Да и он рядом с ней совсем не смотрелся, даже в парадной форме. Это были, как часто случается, две арии из двух разных опер. Ее партия звучала вполголоса, но все равно, чтобы разобрать его партию, приходилось напрягаться.
Она создала и поддерживала светски-интеллигентный круг общения.
У них часто гостили летом и москвичи, и ленинградцы. Полковнику дарили книги с автографами, даже посвящали стихи – правда, тогда он был еще капитаном, в стихах Загорин, у которого “погоны свежеспиленно блестят”.
Она была дочерью председателя райисполкома, а он парень из простой крестьянской семьи – правда, уже с новенькими лейтенантскими погонами. Недели в мае хватило им для того, чтобы увлечься друг другом и бездумно броситься, как в десантный люк самолета, в совместную жизнь. Полет был прекрасен. Внешне он был вылитый Дуглас
Фербенкс, кинокумир двадцатых годов, фотография которого стояла у ее бабушки на комоде. Вероятно, это и определило выбор. Сыграла подкорка. Шутки ее чаще всего неудачны.
Книжная уездная барышня – а такие почему-то не переводятся – долго опускалась на парашюте своих романтических представлений. Встреча с землей была неизбежна. Но и тут она не расквасилась – возможно, романтизм дает упругость, так необходимую в жизни. Хотя и поздно, но все же поняла, с кем бросилась в самое опасное приключение.
Потихоньку взяла все в свои руки. Поколебавшись почти до сорока, все же родила от своего Дугласа. Бледный и слабенький мальчик понемногу окреп на деревенском козьем молоке. Бабки, которые его поили, до сих пор называют его уменьшительно-ласково: “Андрейка!” Он вырос, выучился, окончил университет – геофак, на память о путешествиях отца и матери, – женился и сам стал отцом.
Первое время после смерти жены отец таскал его с собой по командировкам, воспитывая в военной строгости. Помню, как высокий тоненький мальчик молча и быстро сметал со стола крошки – такой же щеткой, как и в солдатских столовых. Сразу после выхода на пенсию
Полковник осел здесь – рядом с дорогой для него могилой.
В это время начал и “Полифем” разворачиваться. Какое-то время был правой рукой господина Е. Б. – завхозом и сторожем. Вот только удачно жениться не получалось. Обычная картинка тех лет: впереди за руку с сыном вышагивает он сам, а сзади, как восточная женщина, какая-нибудь очередная жена – молодая, неприкаянная, никак не могущая понять, чего от нее хотят.
Ну не могла же выпускница ПТУ успешно играть ту же роль светской дамы, незаметно лидируя и направляя, как это ловко выходило у его жены. Новенькая сама всем сердцем жаждала руководства и мягкого воспитания. Но Полковник на то и полковник, чтобы давать четкие и невыполнимые приказания. После того как одна из жен оторвала от его городской квартиры комнату, в загс водить он их перестал.
Чего ни коснись, все вызывает осыпи воспоминаний. Однако надо проведать и содержимое погреба. Извлек из-под стола на веранде новый, плетенный не из проволоки, а из ивовых прутьев кошель. Работа
Юрочки. Это не имя – кличка по отцу. Ему под семьдесят, а так и помрет в отсвете отцовской жизни. Живет-работает он исключительно на жидком топливе. А так как он мастер на все руки, особенно для расплодившихся дачников, то горючего ему хватает. Живет он в бане, куда вытеснила его тоже пьющая подруга жизни – Фигура, как он ее называет.
Мама как-то угощала Юрочку после очередной работы и терпеливо поддакивала его горестным историям. Но, видимо, устав от этого потока пьяной болтовни, вдруг высказалась неожиданно резко:
“Все-таки есть Бог!” Для нее Бог, как и для многих людей, начиная с
Пифагора, прежде всего справедливость, которая неуследимыми путями так или иначе являет себя миру.
Юрочка немного опешил: какая связь между его Фигурой и теми страданиями, которые он от нее принимает, с самим Богом?
– А ты вспомни, как был после войны бригадиром строительной бригады.
– Да, было время! Еще сплю, а бабы уже в сенцах с торбами и бутылками!
– Вот эти бабы тебе боком и выходят!
– А что я? Хоть одну пальцем тронул? Мне своей хватало.
– Как ты с этих баб, вдов с детьми-сиротами, последнее тянул!
– Сами ж несли!
– Потому и несли, чтоб не кобенился. А то ж работа была твоя, обязанность. Мало что сам кормился, пил и ел сколько влезет, так еще и Тамаре своей, Фигуре, просил налить в бутылочку да завернуть в газетку. Вот и распились на вдовьих слезах, и детей за собой потянули. Есть Бог!
Юрочка обиженно замолчал, выпил уже налитую стопку и, косо поглядывая на остатки в бутылке, с трудом поднялся и молча вышел.
Пока опять нужда не пригонит. Теперь-то делает ему заказы и
“Полифем” – и на кошели, и на веники для бани. Так что он пореже заходил к своему, как он говорит, прокурору. “А чего ты обижаешься?
Что я тебе – неправду говорю?”
Последние годы мать говорила “правду” все чаще и всем, кто того заслуживал. Не обделяла и близких. А как известно, обиднее правды и нет ничего на свете. Поэтому и страдают за нее всего больнее. Потому что она – всего лишь жесткий и холодный взгляд снаружи. До нутра она не добирается. А когда добирается, то еще больнее и безутешней. В лучшем случае она в состоянии вымостить круг квадратиками или вписать его в квадрат. Истина круглая, а правда квадратная. Зато понятная. С острыми и ранящими углами.
