Андроник Романов - 1надцать (сборник)
Она сложила перед собой ладони, показывая величину бутона, и улыбнулась так, будто это и вправду была красная бургундская роза.
Засиделись за полночь. Лика предложила остаться, постелила нам в спальне, сама собралась лечь в детской. Когда за ней закрылась дверь, я спросил:
– А где все? Отец, мать, сестра. У нее ведь есть сестра? Я видел фото в прихожей.
– Отец ушел к другой, – сказала Волкова, – Младшая переехала к нему, сейчас живет в его новой семье, а мама умерла. Вербицкая теперь одна.
– А как же Паша?
– Да ну! – махнула рукой Волкова, – Судьба – штука несправедливая.
– Знаешь притчу про справедливость? – спросил я.
– Расскажи.
– Идут по пустыне Иисус и ученики. Один из них к нему с вопросом: Господи, почему мир такой несправедливый? Иисус говорит: ты, типа, давеча сидел на горе, отдыхал, ну и, по логике, если все должно быть справедливо, дай теперь горе посидеть на тебе. По-справедливости. Короче, как-то так. Нет в мире справедливости, Волкова. Нету. Факт.
Мы легли. Волкова обняла меня за шею и уснула, а я еще долго блуждал взглядом по контурам рисунков на обоях, складкам тяжелых темных штор, вспоминая розу ладоней Лики, и крутил на периферии сознания одну ничего не значащую фразу, вопрос, категорически не предполагающий никакого ответа, я думал: как же все это так случилось?
Наутро мы разъехались. Я отправился на вторую пару, Волкова – домой, а Лика Вербицкая – в университет, на свой геофак. Перед уходом я переписал номер ее телефона из записной книжки, которую Волкова таскала везде с собой.
Глядя из окна в институтский двор, готовый взорваться десятками тысяч почек из торчащих во все стороны веток просыпающихся тополей и кленов, я думал о Вербицкой. О том, как ей холодно и одиноко в ее пустой кухне с голубой клеенкой, о ее тощей собаке. О том, что у нее, вроде как, есть отец и этот – с оттопыренным гульфиком. Паша. Я скривился, произнеся мысленно имя этого насекомого.
Нельзя сказать, чтобы Лика произвела на меня какое-то особенное впечатление по женской части. Да, она была, как это говорят, симпатичной, но я в ней увидел прежде всего брошенного нуждающегося ребенка, каким она, по сути, и была в свои неполные девятнадцать лет.
К семи я приехал на Тульскую, зашел на рынок, купил большой букет бордовых роз и отправился к ней. Поднялся на лифте до девятого. Два этажа пешком вниз. Положил розы под дверь, нажал кнопку звонка и – кубарем на шестой. Через пару секунд услышал звук открывающегося замка, мгновение тишины, и – ее голос (она ахнула) – я затаил дыхание, – шелест целлофана, – дверь захлопнулась. Я осторожно на цыпочках поднялся по ступенькам на этаж выше. Цветов перед ее дверью не было.
Я вышел из подъезда и пошел к метро. Со мной было ощущение маленького праздника, доброго самодельного чуда. Теперь, думал я, у нее есть свой букет бургундских роз.
Возле входа в метро стояла телефонная будка. Я зашел в нее, снял трубку и набрал номер Вербицкой.
– Привет, – сказал я, когда она сняла трубку. – Получила цветы?
– Да. А кто это?
– Тебе они понравились?
– Да, очень. Я тебя знаю?
– Нет. Не думаю. Какая разница?
Лика молчала.
– Ничего дурного, – сказал я, – Я, типа, твой ангел.
– Ну уж, и ангел, – в ее тихом голосе появилась улыбка.
– Ну, типа да, – улыбнулся я в ответ. – Подробностей все равно не будет. Захотелось тебя поддержать. Вот, подарить цветы. Ты же их хотела. Слушай, мне пора. Могу позвонить позже, если хочешь.
– Хорошо, – сказала она.
– Тогда до вечера, – я повесил трубку.
Вечером, где-то, в половине одиннадцатого, стоя на лестничной площадке третьего этажа нашей общаги, я накручивал пластмассовый диск цельнометаллического телефона-автомата, набирая ее номер. Она ответила сразу, говорила с заметным волнением, чувствовалось, что ждала моего звонка. Сказала, что уже легла, устала за день. Я попросил рассказать, как она прожила этот день, о чем думала, чего боялась, чего хотела. И мы говорили долго. Я слушал и задавал вопросы. Когда она наговорилась, и голос ее стал спокойным, ровным и немного вялым, я рассказал ей старую легенду, вычитанную в «Бхагавад-Гите». Под нее она и уснула. Я повесил трубку.
Так продолжалось целую неделю. Периодически она пыталась выяснить, кто я, задавая наводящие вопросы, и, не добившись ответа, обижалась или делала вид, что обижается. Мое нежелание разоблачаться позволило раскрыться ей самой.
Ровно через неделю, набирая знакомый номер, я вдруг подумал, что это входит в привычку и скоро, видимо, нужно будет решать, что с этим делать дальше. В хрупкой Лике обнаружилась удивительная воля к жизни. Я возбуждал в ней живой, и уже не платонический, как мне хотелось первоначально, интерес.
Монета, привязанная к суровой нитке, с характерным лязганьем провалилась в нутро аппарата, и я услышал:
– Привет. Я ждала твоего звонка.
– Хорошо. Как прошел день? Рассказывай.
– А можно мы сегодня не будем об этом говорить?
– Хочешь побыть одна? – я приготовился повесить тяжелую пластмассовую трубку на металлическую рогатину поржавевшего рычага.
– Нет! Не уходи.
От этого «Не уходи» у меня как-то странно толкнулось сердце. Это «Не уходи» никак не вязалось с моим принципиальным для нее инкогнито. Сдерживая эмоции, я спросил, как можно более отрешенно:
– О чем хочешь поговорить?
– Ты когда-нибудь занимался сексом по телефону?
Принцип неопределенности
Линия подбородка выдает вернее всего. Смотришь на свое отражение в темном стекле айфона и замечаешь все то, что публично в себе ненавидишь, то, с чем на самом деле давно уже смирился: мрачное от хронического недосыпа усталое лицо человека, продолжительное время не поднимавшего на регулярной основе ничего тяжелее чайника. Того, кому надо бы меньше жрать, начать-таки отжиматься, качать пресс, завести женщину. Обязательно уточняешь: для регулярных заплывов на долгие двух-трехчасовые дистанции. Это – метафора. Хотя бассейн – тоже – здравая мысль.
Идея покончить с одиночеством оформилась в июне, месяц тому назад, когда, плавно прокручивая ленту фейсбука, я увидел фото молодой парочки, странной даже для этого виртуального кладбища остатков веры в человечество. На юноше был светлый клетчатый пиджак, под ним – белая хлопковая сорочка с голубым шейным платком, а на голове – маленькая зеленая шляпа с короткими полями. Его подруга – вся в белом, усеянном мелкими синими цветочками, сарафане, с неожиданной подростковой невидимкой в коротких стриженых волосах. Юноша был сыном моего старого приятеля, с которым мы водили дружбу еще с институтских времен.
Парочка выделялись на фоне унылых перепостов своей вызывающей демонстрацией счастья, радостью, впечатанной в саму плоскость снимка, такой естественной и незамысловатой, какая бывает только у собак, влюбленных и идиотов. Я подумал странное: «вот они – вместе». И от этого чужого слова стало вдруг как-то особенно грустно.
Я смотрел на них, а они на меня, и я пытался представить какой он – этот двадцатипятилетний мерчендайзер, прорвавший каким-нибудь ранним утром причинно-следственную ткань своей незамысловатой жизни тем, что не выпил чашку приготовленного мамой какао или тем, что решил выйти под дождь без зонта. И что он говорил этой смелой папиной дочке, каких детей кукурузы расписывал, чтобы она вот так ухватилась за его, как ей теперь кажется, мужеское плечо?
Я сохранил фото, открыл его в локальном альбоме, приблизил до оплывших от оптимизации пикселей, подвигал изображение пальцем. Мне стало скучно. Я выключил айфон и сунул его во внутренний карман пиджака. Это было в понедельник на утренней летучке, месяц тому назад. Шеф, по обыкновению, вдохновлял нас обещаниями премий и грядущими августовскими отпусками. В обед я полез гуглить ближайший бассейн и зарегистрировался на сайте знакомств. Анкета получилась бодрой, наврано было немного, скорее, даже не наврано, а припорошено легкой многообещающей неопределенностью. Так, чтобы потом не краснеть, если дело дойдет до отношений. О себе соорудил следующее: «Я никого не ищу, мне близка простая восточная мудрость: то, что мое, от меня не уйдет, а то, что ушло, моим никогда и не было». Это сочетание отрицания и сопливой, протертой до дыр профанации Дао должно было стать прекрасной наживкой для женщин, реагирующих на фокусы реверсивной психологии и, при этом, предрасположенных к элементарному абстрактному мышлению.
С фото пришлось повозиться. Подходящих не нашлось. Пошел в пустую переговорку делать селфи. Гримасничал, подтягивая неестественной улыбкой наметившийся второй подбородок, расправлял плечи, старался выглядеть непринужденным. Пару раз чуть не попался, но дело сделал. Выбрал три довольно-таки приличных фотографии, прогнал их через фильтр Инстаграма, залил на сайт и уехал на встречу.
Ехать пришлось долго, через пробки и переулки, практически вслепую, ориентируясь исключительно на голос навигатора. Устал жутко, потому после, как оказалось, необязательного десятиминутного обмена любезностями и документами возвращаться в офис не стал, поехал сразу домой. На Белорусской площади привычно встал у светофора. Образовалась неизбежная пауза, одноименная вакууму будничной вечерней усталости, в котором, как в покачивающемся проявителе, медленно проступили двое с фейсбуковского фото. Человек в полосатом пиджаке с голубым шейным платком и его подруга в белом сарафане. Я наморщил лоб, вспоминая, на фоне чего они были сфотографированы. Подумал, что хорошо бы, если бы это было у моря. Например, Ялта. Ялтинское побережье. Я хорошо помню контур этого места. Проверять не стал. Было лень доставать айфон. Мозг тут же по привычке выдал креативное оправдание: «Пока не вижу оригинал, – подумал я, – волен достраивать, перестраивать и толковать изображение, как мне вздумается… Как с котом Шредингера… Например… Они гуляли по набережной… Он выпендрился, как это любят столичные мальчики, приезжая в провинцию – шляпа, пиджак, а она… Она живет на Массандре – они ведь именно так и говорят «на Массандре», – на улице Щорса…»
