Тадеуш Конвицкий - Зверочеловекоморок
– Я попался в силок, – неуверенно сказал я.
– Гораздо хуже, старик. Это капкан.
– А ты?
– Я – в силок. Это, конечно, чепуха, но лапами не пошевелить. Если б ты мог подойти и помочь…
– Хорошо тебе говорить. Этот капкан мне сейчас ногу перегрызет.
Себастьян долго молчал.
– Все, конец, – наконец проговорил он. – Надо смириться.
– Это как понимать, приятель?
– Мы позовем на помощь. Он, этот Терп, придет и…
И осекся, уставившись в небо. Можно было подумать, сейчас завоет на бледный призрак луны, маячивший над крышей усадьбы.
– И что? – спросил я.
– И нас застрелит.
– Застрелит?
– Да, старик, просто застрелит. Я тебя, кстати, предупреждал. Мне-то плевать. Я готов к самому худшему. Все равно жизнь осточертела. Конец так конец. Я не против.
– Да это же игра. Чего ты несешь? Перегрелся, что ли?
– Игра там, у нас во дворе, – мрачно произнес Себастьян. – Отсюда не возвращаются.
– Но мы ведь однажды вернулись.
– Потому что я знаю секрет. Но на этот раз ничего не получится. Кто рискует, старик…
Где-то рядом раздался шорох. Кто-то, борясь с колючими ветками, продирался сквозь малинник.
– Наберись мужества, чтобы с достоинством взглянуть в глаза смерти, – сдавленным голосом сказал Себастьян.– Прощай, старик.
Мы напряженно вглядывались в гущу малинника. Из кустов медленно высунулась седенькая голова, загорелое лицо с белыми, точнее, зеленоватыми усами, а затем и вся тщедушная фигура старика в рубашке без воротничка, в диагоналевых штанах и огромных валенках, подбитых кусками старой покрышки.
– От и вляпались, – сказал старичок с очень странными интонациями – то ли певучими, то ли жалобными.
– Он говорит, плохи наши дела, – быстро перевел Себастьян. Старичок согласно закивал серебряной головой.
– Выпустите нас, – повелительно сказал я. – У нас мало времени. Мы нездешние.
– А нельзя отпускать, – добродушно улыбаясь, не то запел, не то заплакал старичок. – Попались – терпите.
– Старый человек, – торжественно произнес Себастьян, – неужели ты возьмешь на свою ветхую совесть нашу молодую кровь?
– Ишь ты, какая хитрая сявка, – протяжно удивился седенький старикан. – Беда заставила, так по-людски заговорил. Нет, зайчатки, не могу я вас отпустить. Паныч Терп злой, ох какой злой барчук. Кто сюда раз войдет, тому хана. Навсегда.
Себастьян почему-то не спешил переводить речь старика. А я не знал ни что такое «сявка», ни что такое «хана». Хотя нетрудно было догадаться, что «сявка» имеет мало общего с титулом лорда, а «хана» может предвещать только большую беду.
Старичок присел на обросший грибами пень и стал невозмутимо сворачивать цигарку над жестяной коробочкой с табаком и листочками папиросной бумаги. Старательно послюнив край листка, проговорил задумчиво:
– А Винцусь наш, горемыка, круглый сирота, как однова пропал, так на всю жизнь и сгинул. Плохо ему у нас было аль обижал кто? Мы со старухой от зари до зари горбатились, чтоб ка-быздоха этого в люди вывести, сам священник его привечал и грамоте учил. А он, бедные вы мои зайчатки, только и делал, что проклинал нашу жизнь, по другой томился. И вот взял да убежал, мы и не знаем, на каком он свете, где приткнулся, чего делает.
– Может, над другими людьми измывается? – хмуро пробормотал Себастьян.
Старичок закурил ловко свернутую цигарку и вздохнул.
– Может, и так. Он у нас чувствительный, ты его и пальцем не тронь, а сам иной раз любого достанет. Горючими слезами заливается, клянет поганый мир, себя, постылого, и так, рыдаючи, живым огнем припекает ближних. И в кого он только, аман проклятый, уродился?
– Может быть, в деда с бабкой? – осторожно предположил Себастьян.
– Брешешь, зайчик. Это ж мы ему дед с бабкой будем. И вас тоже жалко, ой как жалко. А тебя, – он ткнул в Себастьяна желтым от табака пальцем, – тебя больше всего. Ишь какая здоровущая псина, породистый небось, а? Один ошейник чего стоит. Хозяева кучу денег потратили, а ты шляешься по чужим садам.
– Вообще-то, мы бы могли разузнать про Винцуся, – небрежно бросил я.
– А вы что, дачники?
– Да, мы из города.
– Неужто из этого – самого главного?
– Из самого главного.
– И не встречали Винцуся?
– Пока нет. Но можно постараться.
– Вы его, зайчатки, ищите среди больших людей. Он у нас высоносый, характер – не приведи Господь.
– Как же мы будем искать? Сперва нужно из вашего сада выйти.
Серебристый старичок погрозил мне пальцем и запел добродушно:
– Ой, ты тоже хитрющий. Я вас отпущу, а меня паныч Терп выгонит взашей.
– По-другому никак нельзя. Мы тихонько, без шуму, на цыпочках. Никто не узнает.
– Ой, чего-то тебя в краску бросило. Ты, часом, не врешь, зайчик?
– Нет так нет, – обиженно сказал я.
– Ишь ты, нравный, как наш Винцусь. – Старичок подошел ко мне и тяжело опустился на колени. – А не обманешь старого человека?
– Вы что? Я себе не враг. Старичок со вздохом открыл капкан:
– Ну, с Богом, зайчатки.
И все-таки, видно было, освобождать нас ему не хотелось. Особенно долго он возился с силками Себастьяна. Кряхтел и постанывал, свободной рукой похлопывая пса-изобретателя по жесткому заду. Наверно, просто жаль было выпускать на свободу такого великолепного зверя.
Мы опрометью кинулись к ограде. Наша поспешность встревожила старика.
– Погодите, аманы. Хоть бы спасибо сказали. Куда вас несет? Поговорим чуток про жизнь.
Но мы уже были по другую сторону ограды.
Поднялся какой-то странный предвечерний ветер. Большие деревья страдальчески гнулись, громко шелестя тяжелыми от листвы ветвями. Красные отблески последних лучей солнца сновали по мокрой траве, как огромные белки.
Задыхаясь, мы выбежали на проселочную дорогу, которая вела через луг к реке.
– Вырвались, – сказал я, жадно глотая смолистый воздух.
Себастьян молчал, низко опустив голову. Казалось, он обнюхивает иссохший придорожный мох. Я ткнул его в бок, похожий на стиральную доску:
– Что случилось? Себастьян?
Он очнулся и заморгал полными слез черными глазами.
– Sorry. Задумался. Все в порядке.
– Себастьян, что все это значит? Там, в усадьбе, ты дрожал, как смородинное желе. Едва на ногах стоял, я прекрасно видел.
Пес-изобретатель нетвердым шагом двинулся вперед, тяжело ступая огромными лапами по колеям, полным рассыпчатого, как зола, песка.
– Пустяки, старик. Что-то я расклеился. Видать, день такой.
Я понял, что он ничего больше не скажет. Солнце пряталось за горизонт. Мы шли в темнеющем воздухе, где, как в нагревшемся за жаркий день пруду, чередовались теплые и холодные слои.
Из-под куста шиповника кто-то поднялся. На фоне алюминиевого неба возник знакомый неопрятный клюв с прилипшими ячменными зернышками.
– Эй вы, недотепы,– проскрипел петух. – Померяемся силой?
Себастьян притворился, что не услышал вызова. Цыпа поплелся за нами по обочине.
– Может, вам здесь не нравится, а? – настырно допытывался он, преодолевая отвратительную икоту. – Может, вы нам вообще делаете одолжение?
Поскольку мы молчали, он обратился к кому-то невидимому, кравшемуся рядом в высокой траве.
– Видала, Феля, прохиндеев? Небось на званый ужин приглашены, вон как шпарят. Интеллигенты паршивые.
Эти идиотские зацепки в конце концов меня обозлили.
– Ты что людей задираешь, неряха? Поди лучше на реку и вымой свой сопливый клюв.
Цыпа онемел. Расправил хилые крылья и застыл, окаменев от негодования, а потом, поднатужившись, распушил свои жалкие перышки и заорал душераздирающим голосом:
– Они нас оскорбили, слыхала, Феля? Обидели грубым словом. И кого? Нас, местных мирных, безобидных трудяг.
Себастьян молча припустил к реке. Верно, знал, что делает. Я трусцой побежал за ним.
– Погодите, голодранцы столичные! – вопил Цыпа. – Я вам покажу. На всю жизнь отобью охоту. Только подождите, остановитесь на минутку, у меня ноги болят. Да погодите вы, козлы, стойте, чтоб вас черт, не то прокляну!
Его вопли постепенно превращались в жалобные причитания. А мы все быстрее бежали к реке, которая встретила нас холодным пронзительным шумом. Вокруг быстро сгущался мрак, пахнущий разогретой мятой, мрак невидимых летучих мышей, запутывающихся в человеческих волосах, мрак, насыщенный стрекотанием сверчков, мрак, запомнившийся по каким-то сказкам.
Внезапно у меня мелькнула одна мысль. Вообще-то, я постоянно об этом думаю, а если не думаю, если голова занята другим, ощущаю; это какое-то подобие страха, сотрясающая все тело дрожь, неукротимая пугающая тревога. Еще раз решительно заявляю: я – рационалист, то есть верю единственно и исключительно в человеческий разум. И тем не менее, будучи самым что ни на есть рациональным рационалистом, руководствующимся лишь здравым смыслом, признаю, нет, даже поддерживаю суеверия. Только начинающие и потому особо рьяные рационалисты – как и люди, которые верят в Бога, – высмеивают предрассудки. У верующих практически нет никаких забот. Они могут все на свете объяснить существованием божественной или сатанинской силы. Другое дело уважающий себя опытный рационалист. Ему не пристало все сваливать на волю Божью. А следовательно, он должен серьезно, с научными мерками подходить к любым странным, пускай даже сверхъестественным явлениям. Да и наука рано или поздно реабилитирует суеверия, и они снова будут в почете. Наверно, не стоит излишне увлекаться троекратным сплевыванием через плечо, но и легкомысленно отказываться от этой традиционной практики нельзя.
