Энн Ветемаа - Пришелец
— Нет, мы не будем ее стричь, гривка сама должна исчезнуть. И исчезнет. Ручаюсь! — Он был преисполнен отчаянной самоуверенности.
Девушка хотела было возразить, но на сей раз уже не осмелилась, поскольку молодой человек как бы успел вырасти; от него шло нечто властное, требующее повиновения, а она никогда не умела противостоять силам подобного рода. И когда он внезапно и бесцеремонно, схватив ее за плечо, вдавил грудью в диван, девушка ощутила сладкую смесь упоения, унижения и страха, полностью парализовавшую ее сопротивление.
"Он говорит как Граф. Так же решительно, но как-то совсем по-другому…" — промелькнула в ее голове мысль.
Она продолжала лежать на животе, полная смирения, с гривкой, по-прежнему торчащей вверх. Ее нос уткнулся в шелковую подушку, голова вроде бы кружилась, и какой-то дивный дурман расслаблял конечности. К тому же от подушки хорошо пахло, уж не сосновой ли хвоей?
— А у твоей матери тоже была ведьмина гривка? — донеслось до нее словно сквозь туман, и она почувствовала, как прохладная рука скользит вверх и вниз по ее спине, скользит нежно, но уверенно.
— Была у мамы, и у бабушки тоже… — Почему-то теперь ее голос звучал непривычно для нее самой: как-то плаксиво, по-видимому, так в былые годы нищие клянчили подаяние на паперти. Но поделать со своим голосом ничего не могла, он сам струился откуда-то из неведомых глубин. — Кажись, голубок, была и у моей прабабушки. Она, упокойница, приехала сюда из далекой Сибири, из студеной таежной глуши… А ты, свет моих очей, — лепетала она, — кажись, не достанешь своими святыми ручками до самых срамных местечек. Я пособлю, я живо… — Она поднялась на колени и принялась непослушными пальцами распускать всевозможные тесемочки и шнурочки.
— Только спину, этого достаточно! — услышала она далекий голос.
Но девушка уже воспламенилась. Одну за другой стаскивала она исподние вещички. И поскольку зашел разговор о бабушке, мы вправе представить, что и на внучке были рубаха и всякое прочее бельишко, какое в свое время носили в Сибири, откуда "из студеной таежной глуши" переселилась в нашу солнечную страну ее прародительница. От белья остро и сладко пахло потом и грязью.
— Я сама, я сама, голубок сизокрылый, живо все скину, и Вельзевул, авось, отступит.
— Да ведь ты обовшивела, и в гривке полно паразитов.
— А как же нам без паразитов. Они заводятся от сердечных страданий, душевных терзаний да всяких напастей.
И тут молодой господин начал что-то читать, ясно и раскатисто. До ее слуха дошло "рах vоbisсum" и "diеsilla" и еще раза два Христово имя. Перед ее глазами засияли церковные канделябры, свет затопил все темные углы, вроде бы где-то запели.
— Ой, как прекрасно, ой как чудесно, — лепетала девушка. — И святые угодники сходят по лестнице. А на них меха собольи, и венцы, и жезлы златые в руках. Ox, я, недостойная, и взглянуть на них не смею. Их огненные взоры ослепят меня… Ой, как сладко твои ручки гладят мой срам! Да отступит Антихрист, да сгинет гадкий труд, чтоб и на нашу долю выпал свет Господен и чтоб нас допустили к Его престолу… О-ох, как горит моя спина, о-ох, какой праведный сладостный огнь…
— Sаnсtus аеtеrnае…
— А жила я на краю бездонной пропасти и смотрела в гляделки адским тварям, и так они меня охмурили, что хотела я убить тебя, свет очей моих. Погубить хотела белое твое тельце. Будет ли мне прощение?
И тут золотые круги возникли перед глазами бедной девицы, и она впала в забытье.
Вновь придя в сознание, она повернулась угодливо на бок, и мы, право, могли бы услышать ее невольный возглас, выражавший страх, почтение и смущение: молодой человек успел облачиться в странное длинное одеяние, напоминавшее талар, кроваво-красная подкладка которого переливалась завораживающе и вместе с тем жутковато. Разве молодой человек не упомянул, что он — пришелец — был закутан в нечто подобное, когда ждал своей судьбы в сугробе? Но что-либо спросить она не решалась, уставившись с открытым ртом на необыкновенного человека, властительного, преподобного, первосвященнического, ибо он так величественно выглядел на светлом фоне стены, белизну которой нарушало одно лишь маленькое изображение загадочно улыбающейся личности в черном облачении. Разумеется, девушке было не до портрета, а если бы она и посмотрела на него, то откуда ей знать, кто там изображен. Едва ли ей также что-нибудь сказала бы подпись под портретом — Томас де Торквемада.
Уф, наконец-то и мы можем позволить себе передышку.
4
В фольклоре многих народов мира встречается пословица, в тех или иных вариантах утверждающая: что ты, человече, посеешь, то и пожнешь. Мы же в своем небольшом повествовании, пожалуй, поступим правильнее, если перевернем эту пословицу, как говорится, с ног на голову. До сих пор молодому человеку посеять ничего не удалось (если не считать нескольких философских зернышек из области этики, по поводу которых мы не взяли бы на себя смелость утверждать, будто они упали на благодатную почву), непосредственно он также ничего не пожинал — ножницами не срезал и косой не косил, — но сила его слова, как выяснилось однажды вечером несколько недель спустя, все же дала результаты, превосходившие заурядную жатву. А именно, заговаривая гривку, то есть производя ее условную жатву, он все-таки кое-что посеял. Во всяком случае, в доме яростно, буквально захлебываясь, зазвенел звонок, и, стоило молодому человеку приоткрыть дверь, как, навалившись на нее плечом, в переднюю влетело солидное зернышко — косвенный плод его умственной деятельности — крайне разгневанный пожилой господин сомнительной наружности: засаленный костюм сидел на нем мешком. Он был не один — следом за собой тащил упирающуюся девушку, с которой мы достаточно близко познакомились в предыдущей главе. На сей раз бедняжку трудно было узнать: лицо ее было в синяках и ссадинах. Очевидно, ее молотили по чему попало чугунными кулаками. Не скроем, молодого человека ужаснул не столько ее испуганный вид, сколько взгляд — бегающий и бездумный, истерический и тупой одновременно. Короче говоря, ее вид следует признать характерным для человека тронувшегося рассудком, чуть ли не помешанного.
Нечисто выбритый господин, позже представившийся Себастьяном, уперев руки в бока, остановился посреди передней.
— Так, так… — зашипел он. — Вот он, значит, каков! Этот сладострастник. Соблазнитель. Осквернитель. Ну что ж, м-да… — Он гневно покачал головой, и тут обнаружилось, что его потускневшие рыжеватые волосы (по-видимому, их первоначальный цвет слегка напоминал ту шерстку, вернее гривку, которую заговаривали в этом доме) обладают необыкновенной особенностью исключительно обильно трусить мельчайшую перхоть. Стоило ему повести головой, и уже плечи выгоревшего пиджака оказывались белыми, как у мельника.
Молодому человеку, по натуре воспитанному, не оставалось ничего другого, как пригласить нежданных гостей в апартаменты.
Пожилой господин ворвался в комнату как ураган, переполошив птичек, которые стали биться о стенки клетки. Он и девушку притащил за собой, пихнув ее на стул в уголке, и зашагал в раздражении туда-сюда по диагонали.
— Может быть, желаете кофе? — спросил молодой человек, наверное, чувствовавший себя далеко не в своей тарелке.
— Еще чего! — взвился Себастьян. — Ни единого глоточка не сделаю в доме, где честь моей дочери… — Подняв руку к глазам, он прервал фразу сухим натужным всхлипом, точно таким, какой возникает, когда открывают плотно закупоренную бутылку. На какой-то миг он застыл посреди комнаты, будто воплощенное несчастье, будто библейский Иов, строго наказанный Господом нашим Саваофом. Затем рука его безвольно упала. — Ну, да ладно… Тащи! И не худо было бы добавить туда капельку рома или коньяка — довели меня до крайности…
У молодого человека был заварен полный термос кофе, однако желание раздраженного гостя получить добавку в виде коньяка или рома поставило его в несколько затруднительное положение. После недолгих размышлений он робко признался, что сам указанных напитков не употребляет, а потому и предложить их не в состоянии. Но, может быть, годится спирт, чистый спирт, в достатке имеющийся для нужд дезинфекции?
— Сойдет… Кнорр тоже сойдет.
— Кнорр? — не понял молодой человек, и несколько угомонившийся Себастьян объяснил, что в респектабельных кругах кофе с добавкой спирта называют кнорром.
Когда же Себастьян увидел бутылку — по меньшей мере четверть литра чистого медицинского спирта, — то отреагировал с явно радостной ноткой:
— А что, кнорр — респектабельный напиток. — Однако тут же счел нужным принять серьезную мину: — Терпеть не могу алкоголь! Но ежели ты вынужден слышать, хуже того — видеть, что с твоей дорогой дочкой… — Он долил в кофе порядочную порцию чистого продукта и осушил чашку залпом. Тотчас приготовил себе новую смесь в прежней пропорции. Перехватив вопросительный взгляд молодого человека, адресованный девушке, Себастьян заметил, что никогда не позволит спаивать дочь. Она и без того не в меру нахлебалась в этом доме вредоносного пойла.
