Роже Гренье - Зеркало вод
— Хотите, я понесу вашу сумку?
— Нет.
— Наверное, вам тяжело таскать ее с самого утра.
— Нет, не нужно. Там мои вещи.
Когда они стали подниматься на холм, маленькая женщина, взяв Жака за руку, сплела его пальцы со своими. Он не отнял руки, и они зашагали дальше. Она казалась очень взволнованной.
— Какой вы добрый, — сказала она.
Жак в душе смеялся над собой. И тут же говорил себе, что истинная доброта чужда всякой иронии — пускай даже и на собственный счет, она не терпит шутовства. Оставить свою руку в руке этой женщины еще не все, надо понять ее чувства. Если он хочет быть по-настоящему добрым, он не должен с усмешкой и как бы со стороны смотреть на то, как оба они тащатся в темноте в гору, держась за руки, словно в сентиментальном итальянском фильме.
— Я всегда боюсь, — повторила она, — что моя комната мне уже не принадлежит, что ее заняли, пока меня не было дома.
Эта часть города казалась безлюдной. Можно было подумать, будто молодой человек и маленькая женщина держатся вместе, страшась темноты, — ведь страх сближает одинокие души. Они были уже почти на вершине холма, когда женщина сказала:
— Ну вот, я и пришла.
Жак испугался, как бы она, чего доброго, опять не стала благодарить его, словно он совершил нечто из ряда вон выходящее, и он поспешил с ней расстаться. Женщина снова схватила его руку, как ему показалось, чтобы поцеловать, но он выдернул ее и быстро зашагал вниз. Он думал о том, что лето кончается и близится зима. Переживет ли она эту зиму? «Смерть, смерть», — произнес он вслух. И вдруг бросился бежать. «Глупейшая история!» — повторял он про себя, спускаясь по улице. Ну что ж! Он сохранит ее как воспоминание.
Он прибыл на место утром. От вокзала до отеля, где на полном пансионе жил его отец, он добрался на такси. То, что он взял такси, хотя можно было преспокойно дойти пешком, как бы подчеркивало исключительность этой поездки — нельзя терять ни минуты, если он хочет застать отца в живых. Он подумал, что, может быть, лучше сразу ехать в больницу, но предпочел сначала заглянуть в отель, чтобы справиться о последних новостях.
Он узнал эту площадь — она была в стороне от главной улицы, и чуть выше, от городского движения ее надежно защищали несколько ступенек и каменная балюстрада, уцелевшая от прошлого века. Она была вымощена булыжником и не имела тротуаров; в глубине площади виднелась церковь и деревянное здание отеля, где Жак разглядел через дверь в конце коридора сад позади дома.
Хозяева отеля сообщили Жаку, что отец еще жив. Ему даже вроде бы полегчало. Младшая сестра его, Антуанетта, приехала накануне и уже отправилась в больницу. Но ему лучше подождать ее возвращения — сестра должна появиться с минуты на минуту. Сейчас его отведут в номер, где он сможет привести себя в порядок. Если не иметь в виду печальные обстоятельства, которые привели его сюда, сказали хозяева отеля, они были рады и счастливы видеть его вновь. Они встретили его всем семейством: хозяин с женой и двое их дочерей, восемнадцати и двадцати лет, помогавшие родителям. Во время своего последнего визита к отцу Жак ездил с ними в горы на пикник.
К приходу сестры Жак был уже в полном порядке. Она сообщила ему последние новости. Вторая операция оказалась бесполезной. Говорят, хирург ограничился тем, что разрезал брюшную полость и вновь зашил. Положение больного было безнадежно.
— И что же теперь?
— Теперь? Врачи отмалчиваются. Неизвестно.
— А как мама?
— Да так себе. Все те же глупости.
— Она намерена приехать, если?..
— Похоже, что да.
Жак вдруг подумал, что любит сестру. Он с грустью вспоминал о том, как семейные неурядицы и разлад заставили его уехать из дому и бросить сестру, в то время как она, наверное, нуждалась в нем, и он почувствовал себя виноватым.
— Антуанетта… — сказал он.
— Что?
— Да нет, ничего.
Они направились в больницу. До нее было десять минут ходьбы. Жак старался придумать какой-нибудь предлог, чтобы не напугать отца своим появлением.
— В здешнем муниципалитете заправляют коммунисты, — рассказывала Антуанетта. — Они решили создать показательную больницу. Увидишь, она вовсе не плохая.
— Давненько мы с тобой не гуляли вдвоем, — сказал Жак. — Если только это можно назвать прогулкой.
Антуанетта улыбнулась, и Жак понял, что сестра, так же как и он, старалась не лгать себе и не выдумывала несуществующих переживаний.
Она провела брата по больнице. Они подошли к двери палаты, и Антуанетта вошла первая. Жак увидел отца, лежащего на спине с открытыми глазами. Он очень исхудал, и его крупный нос с небольшой горбинкой заострился, от чего у него стало теперь совсем другое лицо. Рассматривая фотографии разных лет в семейном альбоме, Жак замечал, что отец часто менялся. Одно время был полным, потом похудел. То он носил тонкие усики, то широкие усы, а потом сбрил их вовсе (видимо, не стоит упоминать о некоем подобии козлиной бородки, которую он отрастил, по всей вероятности, в период между военной службой и женитьбой). Но сегодня у него было совершенно новое лицо, и оно навсегда запечатлеется в памяти Жака — ведь таким он видит отца в последний раз.
Чуть повернув голову, больной посмотрел на них.
— Жак приехал, — сказала Антуанетта.
— Я получил отпуск, — сказал Жак, — и решил навестить тебя и Антуанетту.
Отец выслушал это объяснение без особого удивления, почти безразлично.
— Мне стало лучше, — сказал он. — Но знаешь, я здорово перетрусил.
Он несколько раз повторил: «Я перетрусил». Видимо, он считал, что опасность миновала: операция прошла, и теперь оставалось только ждать выздоровления.
Молодые люди провели возле больного полчаса. Выйдя от отца, Жак решил поговорить с врачом и получить кое-какие разъяснения. Оказалось, что у больного открылось кровотечение в кишечнике, и от этого такая слабость. Врач, молодой человек, не стал объяснять, насколько серьезно состояние больного, это было ясно уже из того, что доктора сочли необходимым вызвать ближайших родственников. Жак попытался добиться, сколько отец может протянуть, но врач отказался отвечать на этот вопрос, и Жак никак не мог понять, в чем тут дело: был ли его вопрос неуместен, или в таких случаях предсказать что-либо невозможно.
Пора было обедать, и Жак с Антуанеттой отправились обратно в гостиницу. По дороге они оба твердили, что из врачей ничего невозможно вытянуть. Они шли рядом. История их отца и их отношений с отцом близилась к развязке, и сегодня над всем возобладало одно-единственное ощущение покоя. Сейчас им не хотелось вспоминать об этом, а ведь сколько слез было пролито когда-то по вине отца.
Брату и сестре указали место за общим столом, где обычно сидел и их отец. Им объяснили, что он даже председательствовал за этим столом, и показали медный звоночек с лакированной деревянной ручкой, купленный им для того, чтобы руководить трапезами. Подали рыбные котлеты. Жаку попалась косточка, и он уколол язык.
— Еще не было случая, чтобы я ел рыбу и мне не попалась кость, — сказал он. — Она оказалась даже в котлете.
— Это правда, я припоминаю, — сказала Антуанетта.
— Уколоть язык — это очень опасно, — сказал кто-то из сотрапезников.
Во время обеда они познакомились с супружеской четой лет сорока. У мужа, лысоватого, круглолицего мужчины, был самодовольный и глупый вид, и Жак сразу же подумал: «Вылитый рогоносец». И еще больше утвердился в своем мнении, взглянув на жену: брюнетка с матовой кожей, она так и излучала чувственность. На ней была свободная блуза, которая распахивалась при каждом движении, она не спускала с молодого человека глаз, выражавших, похоже, не только сострадание. Жак на миг представил себе встречу в коридоре отеля, приоткрытую дверь номера, разобранную постель… и тут же сказал себе, что для таких мыслей сейчас совсем неподходящий момент.
Усталый с дороги, Жак прилег после обеда, а под вечер они вместе с сестрой опять пошли в больницу. За ужином они снова увидели семейную чету, но на этот раз их взял в плен завсегдатай отеля, отсутствовавший за обедом. То был друг их отца — холостяк, продавец шерстяной пряжи, которого все звали Пингвином, поскольку на этикетке пряжи, которую, он продавал, был изображен пингвин. Жаку не понравилось ни его худое лицо, ни высокомерный тон, но друзья есть друзья, их выбирают не за добродетели, и раз отец дружил с Пингвином, то почему бы и Жаку не отнестись к нему благосклонно.
— В последнее время я не навещал вашего папу, — признался Пингвин. — Дела не позволяли.
Люди шушукались, будто торговля пряжей лишь маскировка, а основным занятием Пингвина были торговые махинации в Швейцарии. По крайней мере Жак смутно припоминал, что он уже слышал об этом, но от кого и когда — забыл.
— Передайте ему, что скоро я его навещу.
