Олег Лукошин - СУДЬБА БАРАБАНЩИКА. ХАРДРОКОВАЯ ПОВЕСТЬ
С каким же удовольствием убегал я в нашу каморку на репетиции «Серебрянного четверга»! Здесь под руководством Матвея и Павла дела мои в барабанном искусстве продвигались значительно лучше.
Однажды утром я сидел у стереосистемы и с недовольством слушал один из концертов Орнетта Коулмена, навязанный мне дядей для самообразования.
Тут кто-то позвонил дяде по телефону, и, чем-то встревоженный, он заторопил старика Якова. Я закричал через дверь, чтобы они погодили уходить ещё минуточку, потому что хотел им повторить сыгранную мной барабанную партию к одной из коулменовских композиций. Однако дяде было, как видно, не до меня. Хлопнула дверь. Они вышли.
Я жутко обрадовался этому и решил, что теперь уж до вечера они точно не вернутся. Значит, можно было свалить в каморку.
В каморке, к моей досаде, никого не оказалось. Видимо, парням было сегодня не до репетиции.
Зато, едва выйдя со школьного двора и пройдя сотню метров по улице, в маленьком сквере возле небольшой церквушки я увидел своих джазменов. Дядя и старик Яков сидели на скамейке и курили.
Быстро примостился я меж двумя фанерными киосками на пустых ящиках. Достал сотовый, поймал королей джаза в глазок фотокамеры. Щёлк! Готово Было самое время, потому что секундой позже чья-то широкая спина заслонила от меня дядю и Якова.
На всякий случай я сфоткал их ещё несколько раз. Приготовиться! Щёлк!
Но рука дрогнула, и очередной снимок был испорчен, потому что сутулый, широкоплечий человек повернулся, и я удивился, узнав в нём того самого сатаниста и брата Кроули, с которым познакомил меня Юрка и который угощал меня в Сокольниках косячком.
В другое время я бы, вероятно, над таким странным совпадением задумался, но сейчас мне было некогда. Я погулял ещё по улицам, съел мороженое, а затем, вскочив на трамвай, покатил домой, чтобы успеть посмотреть по телевизору трансляцию матча ЦДКА – «Спартак».
Но, к моему удивлению, когда я вернулся, дядя был уже дома.
Он строго подозвал меня к себе.
В одной руке он держал сломанное кольцо от ключа, другой показывал мне на торчавший из ящика железный обломок.
– Послушай, друг мой, – спросил он в упор. – Я нашёл эту штучку на подоконнике, а так как я уже разорвал себе брюки об этот торчок из ящика, то я задумался. Приложил это кольцо сюда. И что же выходит?..
Всё рухнуло! Я начал было что-то объяснять, бормотать, оправдываться – сбился, спутался и наконец, заливаясь слезами, рассказал дяде всю правду.
Дядя был мрачен. Он долго ходил по комнате, насвистывая песню: «Из-за леса, из-за гор ехал дедушка Егор».
Наконец он высморкался, откашлялся и сел на подоконник.
– Время! – грустно сказал дядя. – Тяжкие разочарования! Прыжки и гримасы! Другой бы на моём месте тотчас же сообщил об этом в милицию. Тебя бы, мошенника, забрали, арестовали и отослали в колонию. И сестра Валентина, которая теперь тебе даже не мачеха, с ужасом, конечно, отвернулась бы от такого пройдохи. Но я добр! Я вижу, что ты раскаиваешься, что ты глуп, и я тебя не выдам. Жаль, что бог давно отвернулся от людей и тебе, дубина, некого благодарить за то, что у тебя, на счастье, такой добрый дядя.
Несмотря на то, что дядя ругал меня и мошенником и дубиной, я сквозь слёзы горячо поблагодарил дорогого дядечку и поклялся, что буду слушаться его и любить до самой смерти. Я хотел обнять его, но он оттолкнул меня и выволок из соседней комнаты старика Якова, который там брился.
– Нет, ты послушай, старик Яков! – гремел дядя, сверкая своими круглыми, как у кота, глазами. – Какова пошла наша молодёжь! – Тут он дёрнул меня за рукав. – Погляди, мошенник, на зелёную диагоналевую куртку этого, не скажу – старого, но уже постаревшего в боях и джем-сейшнах человека! И что же ты на ней видишь?.. Ага, ты замигал глазами! Ты содрогаешься! Потому что на этой диагоналевой гимнастёрке сверкает орден Трудового Знамени. Скажи ему, Яков, в глаза, прямо: думал ли ты во мраке тюремных подвалов или под грохот канонад, а также на холмах и равнинах вселенской битвы, что ты сражаешься за то, чтобы такие молодцы лазили по запертым ящикам и продавали старьёвщикам чужие горжетки?
Старик Яков стоял с намыленной, недобритой щекой и сурово качал головой. Нет, нет! Ни в тюрьмах, ни на холмах, ни на равнинах он об этом совсем не думал.
Раздался звонок, просунулся в дверь дворник Николай и протянул дяде листки для прописки.
– Иди и помни! – отпустил меня дядя. – Рука твоя, я вижу, дрожит, старик Яков, и ты можешь порезать себе щёку. Я знаю, что тебе тяжело, что ты идеалист и романтик. Идём в ту комнату, и я тебя сам добрею.
Долго они о чём-то там совещались. Наконец дядя вышел и сказал мне, что сегодня вечером они со стариком Яковом уезжают в турне по советским городам и весям, потому что у них контракт, а кроме этого они хотят пошататься по свету и посмотреть, как теперь живёт и чем дышит родной край.
Тут дядя остановился, сурово посмотрел на меня и добавил, что сердце его неспокойно после всего, что случилось.
– За тобою нужен острый глаз, – сказал дядя. – И тебя сдержать может только рука властная и крепкая. К тому же, несмотря на свою лень, ты многообещающий барабанщик. Ты поедешь со мною и будешь делать всё, что тебе прикажут. Думаю, из нас может получиться этакое джазовое трио. Но смотри, если ты хоть раз попробуешь идти мне наперекор, я вышвырну тебя на первой же остановке, и пусть дикие птицы кружат над твоей беспутной головой!
Ноги мои задрожали, язык онемел, и я дико взвыл от безмерного и неожиданного счастья.
«Какие птицы? Кто вышвырнет? – думал я. – Это добрый-то дядечка вышвырнет! А слушаться я его буду так… что прикажи он мне сейчас вылезть через печную трубу на крышу, и я, не задумавшись, полез бы с радостью».
Дядя велел мне быть к вечеру готовым и сейчас же вместе с Яковом ушёл.
Я стал собираться.
Перво-наперво я решил сообщить о своём отъезде парням из группы. Но телефоны их молчали. Даже гудков не было – ни длинных, ни коротких. Тогда я решил сгонять к Павлу Барышеву, благо жил он недалеко, и сообщить ему лично, что отправляюсь в гастрольное турне в составе фри-джазового трио. Дома у Павла я встретил лишь его заплаканную мать и напуганную сестрёнку.
– Ой, горе-горе! – рыдала женщина. – Убили Пашку, лихие люди убили! Нет больше сыночка! Оставил меня, ангелочек!
После долгих и неприятных расспросов мне удалось узнать, что Павла вместе с ещё одним парнем, который, как она поведала, тоже на гитаре лабал, только струн в ней меньше (Матвей!), нашли сегодня зарезанными в нашей каморке. Я содрогнулся от этого известия. Кто навестил их там, за что разделались с ними так жестоко – ничего не было известно. Несмотря на то, что в школьном дворе всегда шлялись толпы народа, никто ничего не видел.
Озадаченный, поникший, брёл я домой. Вероятно, сходился я на мнении, это был кто-то из тех, кто продал недавно Павлу аппаратуру. Он упоминал, что были это какие-то сомнительные типы. Вероятно, они украли её из магазина или районного дома культуры, продали по дешёвке Барышеву, а потом, спустя время, решили, что неплохо бы получить с него ещё. Завалились в каморку, Павел, естественно, платить отказался, и они закололи его вместе с Матвеем.
Как хорошо, что в это время там не было меня!
Ничего, однако, изменить было уже нельзя, и я принялся укладывать вещи. Достал бельё, полотенце, мыло и осмотрел свою верхнюю одежду.
Брюки у меня были потёртые, в масляных пятнах, и я долго возился на кухне, отчищая их бензином. Рубашку я взял серую. Она была мне мала, но зато в пути не пачкалась. Каблук у одного ботинка был стоптан, и, чтобы подровнять, я сдёрнул клещами каблук у другого, потом гвозди забил молотком и почистил ботинки ваксой.
Беда моя – это была кепка. Кепку, как известно, у мальчишек редко найдёшь новую. Кепку закидывают на заборы, на крыши, бьют ею в спорах оземь. Кроме того, она часто заменяет футбольный мяч. В моей же кепке была дыра, которую я прожёг у костра на ученической маёвке. Если бы ещё оставалась подкладка, то её можно было бы замазать чернилами. Но подкладки не было, а мазать чернилами свой затылок мне, конечно, не хотелось.
Тогда я решил, что днём буду кепку держать в руках, будто бы мне всё время жарко, а вечером сойдёт и с дырой.
И только что я закончил свои приготовления, как вернулись дядя и Яков. Они принесли новенький чемодан, какие-то свёртки и чёрный кожаный портфель, который дядя тотчас же бросил на пол и стал легонько топтать ногами.
От меня пахло скипидаром, ваксой, бензином. Я стоял, разинув рот, и мне начинало казаться, что дядя мой немного спятил. Но вот он поднял портфель, улыбнулся, потянул носом, глянул и сразу же оценил мои старания.
– Хвалю, – сказал он. – Люблю аккуратность, хотя от тебя и несёт, как от керосиновой лавки. Теперь же сними все эти балахоны, ибо в них ты мне напоминаешь Арету Франклин в её худшие годы, и надень вот это.
