Алина Литинская - Рассказы и истории
Однажды Иру повели в театр. На другой день она пришла к нам, села на пол по-турецки, уставилась в одну точку и произнесла:
— А я знаю, почему старинная музыка такая печальная. Потому, что ее композиторы давно умерли.
Все заулыбались, а Ира покраснела, убежала и несколько дней не появлялась.
Несмотря на опасения мамы и соседей, Ирочка росла, и с ней начали происходить странные вещи. Когда она стояла, было видно, что у нее очень длинные ноги с острыми коленками, платье явно не поспевало за событиями и остановилось где-то на четверти пути от туловища к коленям. Руки, казалось, вообще не от Иры — такие длинные. А шея умела вытягиваться до неопределенных размеров. Однако, самое главное: Ира разучилась ходить. Она летала. Ноги почти не касались земли, грива оставалась позади, на одной вертикали с мелькающими пятками, а руками она управляла, едва заметно двигая ими.
Однажды, когда она летела через двор, перед ней вырос мальчик. Он был ей по плечо, с коротким ежиком серо-розовых волос и веснушками на рыжем лице.
— Давай играть.
— Во что?
— Не знаю. Во что-нибудь.
— Ты такой веснущатый, что у тебя даже зубы веснущатые. Давай играть.
Они забрались на шелковичное дерево посреди двора. Ира уселась на ветке, а рыжий мальчик сновал, как обезьяна, в листве, срывая ягоды и осторожно из своей ладошки перекладывая в ее. Вот такая была игра. С тех пор они ходили вместе. Только Ира летела чуть впереди, а Миша шел позади, засунув руки в карманы брюк, деловито озираясь.
Однажды их головы замаячили, как два разноцветных шара, над перилами Ирочкиного балкона.
Ира свесила шевелюру, осмотрелась по сторонам и скомандовала:
— Давай!
И сверху вниз полетел какой-то предмет. Кряк.
— Еще.
Кряк.
— Я громче.
— Нет, я.
Кряк.
Через минуту под балконом образовалось бело-желтое озеро с льдинами и берегами, и к нему сбежались все дворовые коты и котята.
— Ира, что ты делаешь, зачем ты яйца с балкона бросаешь?
— Мне интересно у кого громче получится, у меня или у Миши.
— У тебя, у тебя. Придет мама и у тебя получится совсем громко.
Через несколько минут вышел Миша и выбросил в мусорный ящик большой пакет, замотанный несколькими газетами.
— Что ты выбрасываешь? — подозрительно спросила соседка, тетя Рая.
— Не знаю, — буркнул Миша и ушел.
Вечером мы услышали то, что доносилось из Ириной квартиры. Никогда в жизни мне больше не довелось слышать, чтобы всего три источника звука могли воспроизвести нечто подобное. Звуки нарастали, всплывая в разных углах пространства, как при наводнении, и когда натиск уже невозможно было сдержать, хлопнула входная дверь. Хлопнула так, что стекла застучали зубами, и на лестничной площадке открылись все четыре двери из всех четырех квартир. И все увидели, как по лестнице спускается Ирочкин папа, а ему навстречу — ни минутой раньше, ни минутой позже — соседка тетя Рая. В руках у нее — расхристанный газетный пакет.
— Вот что из вашего дома выбросил Миша. Манка, представляете. В наше время выбрасывать манку. Ну?
— Это не Миша, это я выкинула! — закричала Ира с верхней площадки. В следующее мгновение одновременно раздалось: «Что еще за Миша?», «Только этого не доставало!», «Дожили», «Какой ужас!», «И причем здесь манка?», «А причем здесь Миша?».
Папа секунду постоял, уставившись на мешанину из газетных комков, взял Иру за плечи и подтолкнул к двери. За ними последовала порозовевшая, как от бани, мама, а позади шла тетя Рая со скорбным лицом, неся перед собой манку, как ордена на подушечке.
Дверь она за собой не прикрыла, потому все соседское сообщество услышало, как из месива звуков вылетало:
«Прекратите ее кормить»,
«Вы не умеете кормить ребенка»,
«Не кормите, пусть сама ест»,
«Она пропадет»,
«Не пропадет»,
«Пропадет»,
«Не пропаду»,
«Пропадешь»,
«Не пропаду»,
«Пусть пропадает»,
«О-o-o-oй».
На следующий день Ира появилась во дворе с табличкой на груди. А на ней ужасным Иркиным почерком выведено: «Не кормите меня. Пусть пропадает».
Вскоре дом облетел слух: Иру повезут к морю, чтобы вылечить от Носоглотки. Так называлась ее загадочная болезнь. Я смотрела на Иру и с ужасом думала, что ее могут, чего доброго, и вправду вылечить. И тогда у нее может измениться лицо и вообще она может измениться.
Ира отсутствовала долго. Рыжий мальчик Миша, играя во дворе, нет-нет да и глянет на пустующий Иркин балкон.
Ира приехала в конце лета. Я очень обрадовалась ей.
— Ира, тебя вылечили?
— He-a. Никто меня не лечил. Просто я купалась и полоскала горло морем.
— A как оно поместилось в горле?
— Я от него отпивала глоточки.
Мы стояли посреди двора. Ира надкусила грушу, из нее потек сок, а она, смеясь, подхватывала языком шалящие струйки.
Август вбирал токи уходящего лета. Воздух становился густым и душным, как мед. Пахло яблоками и пылью. И вдруг что-то, переполнившись, покачнулось и с неба обрушился шквал воды. Все врассыпную.
А Ирка осталась стоять, где стояла. Вмиг платье прилипло к ней, а волосы повисли темным водопадом. Она смешно зажмурилась, закинула руки, подставляя их каплям. А дождь плясал по ней и вокруг нее.
«Ира-a, домой — кричала мама, — Ира-а, вернись», будто боялись, что Ира улетит вместе с дождем.
Наконец, кто-то подбежал и открыл над ней зонт. И — надо же! — дождь сразу прекратился. Так же внезапно, как начался. И выглянуло солнце. А Ира под зонтом, в котором уже не было никакой надобности, мокрая прошествовала через двор, огибая лужи так, как если бы под небом громыхал проигрыватель с пластинкой «Танго».
Она держала экзамены в Хореографическое училище. Иры не было видно, но об экзаменах знали все. На вопрос «Как у Иры дела?» мать отвечала жестом глухонемого. Но в обиходе двора появились новые слова: классика, характерный, носок, шаг, подъем.
Наконец — поступила!
Мы думали, Ирка появится с триумфом. А она пришла тихая, сосредоточенная, села на скамейку и на вопрос «Ты что, балериной будешь?» только пожала плечами.
Фактически, на этом ее жизнь в нашем дворе закончилась. Появлялась она редко, потому что жила в интернате. А затем наш дом пошел на капремонт и все соседи по очереди разъезжались по разным районам. Перебираясь на новые места, люди оставляли за собой горы вещей, которые, как им казалось, никогда не пригодятся в их будущей жизни. Часть двора превратилась в хранилище свидетельств прошлого, погребенных в куче обломков.
Однажды, проходя мимо, я увидела угол картона, торчащий из ящика со старыми бумагами. И рука сама потянулась. «Не кормите меня… Пусть пропадает». Когда же это было? Не так давно, а кажется — вечность прошла.
Детский корявый почерк так не вяжется с нынешним представлением об Ире. До нас докатывались слухи о том, что она закончила училище и уже танцует в Москве, в самом большом театре, а потом в самом хорошем, но не в Москве, а в Ленинграде, потом мелькнула в каком-то фильме. Но слышала я об Ире все реже, теряя из виду бывших соседей. Иногда что-то напомнит мне о ней и перед глазами возникнет вытянутая, в прилипшем к телу платье, фигурка под пестрым зонтиком, огибающая лужи. И ручейки сока, и золотистые лучи сквозь дождевые тучи.
А судьбы плели узоры, которые мы не успевали распутать, не то что выпрямиться и оглядеться.
Сколько лет прошло — не знаю. Знать страшно.
Однажды в Нью-Йорке, проходя мимо театра, я задержала взгляд на афише — и споткнулась на фамилии балетмейстера. Ира?! Не может быть… А почему не может? Бросилась искать. В телефонной книге — нет. Где?
Висит на стене увеличенная фотография, что прибыла со мной «оттуда». Фотография нашего двора. Вот, думаю, визитная карточка. Освобождаю от рамки, а там картонка. Корявый детский почерк, чернила выцвели до цвета комариных крыльев. Мелькнуло что-то знакомое. Подношу к свету и — «Не кормите меня. Пусть пропадает».
Мне некогда, некогда думать, рассуждать о судьбах сотен мелочей, о крошечных неприметных участниках нашей жизни, о том, как они описывают дуги и круги вместе с нами и без нас, образуя свою неброскую тихую музыку.
Некогда. Лечу в театр, чтобы передать Ире записку с номером телефона, фотографию и кусочек старого картона…
Идет дождь. Я жду Иру в кафе напротив театра — так договорились. И вдруг подумала: мы можем просидеть здесь, в кафе, весь день и не узнать друг друга. И уйти, вроде бы, не дождавшись.
Охватила паника. Люди без конца входят через дверь-вертушку, видно, репетиция окончилась. Ира? Нет, не Ира? И это — не Ира. Что же я? — в лица вглядываюсь. Глупость какая…
Что-нибудь да будет, подумала я, взяла свою чашечку с кофе и села у окна. Собственно, это не окно, а стеклянная стена, весь разворот улицы перед глазами. Вглядываюсь в прохожих.
![Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]](/uploads/posts/books/274614/274614.jpg)