Фредерик Тристан - Героические злоключения Бальтазара Кобера
«Чего-то я здесь недопонимаю, – сказал Бальтазар, – похоже, что и на этом свете, и на том весьма интересуются моей персоной. Но если правда, что там, где ты сейчас пребываешь, знают истину даже раньше, чем судьба начертает свой путь, посвети мне хотя бы слабым светом. Что я должен делать?»
«Ты должен писать», – сказал Гаспар.
«А что я буду писать, ведь я ничего не знаю?»
«То, что продиктует тебе Дух. Разве древние пророки были эрудитами, как ректор Франкенберг и доктор Пеккерт? Эти двое слишком много думают, поэтому их мозги раздавлены логикой, которую они себе измыслили и в которой теперь замкнуты. И никакого оттуда выхода! Настоящая крепость, где размышления о Боге беспрерывно и успешно отбивают штурм божественной любви…»
«Актер, плотник, печатник, а теперь еще и писатель!» – думал наш друг, усаживаясь за стол, за которым обедали братья.
Они ласково посмеивались над его рассеянным видом, делали вид, что предполагают, будто бы он влюбился в какую-то девушку.
– Как вам не стыдно! – воскликнула мать. – У нашего брата Бальтазара душа чистая – не то, что у вас! Мудростью зовут женщину, с которой его соединят узы любви!
Братья умолкли и склонились над тарелками. Бальтазару сделалось не по себе. Получалось, что он вроде бы не имеет права влюбиться в девушку, жениться, иметь детей, как Иоганн Сигизмунд!
Именно тогда впервые у него возникла мысль, что он попал в наставленную на него ловушку. Вестники и мертвые объединили усилия, чтобы направлять его к цели, которую он плохо понимал, но которую они тщательно для него избрали. Он был лишь марионеткой в их руках. В первую минуту это предположение глубоко его возмутило. Почему они позволяют себе так бесцеремонно распоряжаться его личностью? И почему он должен смиренно исполнять все, что ему прикажут? Он оставил Дрезден, семинарию, уроки доктора Тобиаса Пеккерта, чтобы обрести свободу; и вот теперь его пытаются подчинить чьей-то чужой воле по-другому, менее прямолинейно, конечно, но как коварно!..
Он порывисто поднялся из-за стола и отправился спать. На верхней площадке лестницы поджидала его Валентина. На этот раз на ней было платье, сшитое из красной и зеленой материи, какие носят крестьянки Котбуса, откуда она была родом. Но прежде чем она успела произнести хотя бы слово, Бальтазар воскликнул:
«О, пожалуйста! Оставьте меня в покое! Разве я у вас что-то просил?»
Она мило улыбнулась, и эта улыбка, которую так часто описывал Бальтазару отец, показалась ему чудесной.
«Дорогой сын Иоганна Сигизмунда, а разве кто-нибудь просил, чтобы мать его родила? А разве кто-нибудь просил, чтобы его произвели на свет в таком месте и в такое время? Мы пребывали в вечном молчании божества, и вот нас выбросило на землю… Кто поставил на нашем пути этот мир?»
Бальтазар остановился и с удивлением уставился на Валентину.
«Кто вас научил ставить такие вопросы?» – поинтересовался он в свою очередь.
«Видишь ли, – начала первая супруга Кобера, – когда трое моих первых детей умерли от красной чумы, а двоих следующих унесла война, хоть им еще не исполнилось и шестнадцати лет, я стала думать, что пути Господни слишком неисповедимы и, похоже, все происходит вообще без Его участия… Я пошла тогда к пастору Фюрстенау и сказала ему: „Якоб, Провидения не существует. Бог нас оставил“. А Якоб только покачал головой, ибо он знал, скольких детей я потеряла. Потом ответил: „Если ты повторишь это немного громче, тебя сожгут на площади“. И тогда меня обуял гнев. Я возвратилась домой, опустилась на колени перед образом Божиим и сказала: „Господи, у меня осталась одна дочь. Если я потеряю ее, я больше не буду верить, что Ты добр и милосерден“.
«И твою дочь увели поляки…» – сказал Бальтазар.
«Через неделю после этого! Но твой отец, этот примерный христианин, решил, что все произошло вполне естественно… Ты ее нам дал, Ты ее и забрал! А теперь слушай меня внимательно, Бальтазар. Я не умерла от лихорадки, как об этом было объявлено. Твой отец извлек мой труп из пруда в Ландескроне».
Юноша перекрестился и поднес к губам кончик большого пальца, потом пробормотал:
«Значит, вы из ада сюда пришли…»
Она улыбнулась, и Бальтазар сразу понял, что ошибается.
«Все мои дети собрались там. И когда я падала, они меня подхватили и унесли на Небо, а когда ангелы стали возражать, они им сказали: „А вам приходилось быть матерью? А вы теряли когда-нибудь ребенка? Тогда пропустите нас!“ И таким образом, я попала в обитель блаженных, не на очень высокую ступень, но с меня достаточно».
«Значит, ваши дети умерли, чтобы вас спасти?… Не так ли?»
«Может быть, так, а может быть, и не так. Не надо мне этой ясности, она меня слепит. Но и ты, сын Иоганна Сигизмунда и Гертруды, не пытайся это понять… Ведь ты хорошо знаешь, что если бы мои дети не умерли, я бы не бросилась в пруд, а следовательно, и не нужно было бы меня спасать!»
Чувство глубокого отчаяния охватило Бальтазара. Это было так, будто он внезапно очутился на краю пропасти, и мрак бездны медленно, но неотвратимо начал его засасывать. Никогда еще не чувствовал он себя таким беззащитным, как в эти минуты. Бог казался ему таким далеким, таким непостижимым, что его обезумевший дух отчаянно метался, ища точку опоры и везде чувствуя себя уязвимым. Он видел себя на корабле, потерявшим штурвал, посреди бури, каждая волна которой могла б накрыть всю землю целиком. Его зовущий на помощь крик терялся в грохоте этих волн.
И тогда, из глубины черных вод, с мокрыми волосами, прилипшими к вискам, вынырнула последняя дочь Иоганна Сигизмунда и Валентины, та, которую звали Эльзбетой. Она сказала:
«Когда пришли солдаты, я спряталась в саду. Они долго меня искали, а когда наконец нашли… о, я бы предпочла умереть, чем претерпеть то, что они со мной сделали. А теперь слушайте во все уши, вы, люди, верующие в Бога: вот уже семнадцать лет как в одной из тюрем я служу игрушкой в руках необузданной солдатни!»
«Замолчи! – воскликнула Валентина, шатаясь. Потом, взяв себя в руки, спросила: – Но скажи мне, умоляю тебя, ты жива или умерла?»
Голос из темноты прошелестел:
«А что такое жизнь? А что такое смерть?»
Валентина заплакала.
«Эльзбета, – воскликнул Бальтазар, – где ты? В каком городе? В какой тюрьме? Мы придем и тебя освободим…»
Ему ответил безумный смех.
«Нигде! Меня доставили в это место, когда я была без сознания, очень давно… Не будете же вы брать в осаду все тюрьмы Польши?»
Черные воды бесшумно сомкнулись над ней. Валентина протянула руки к дочери, которая от нее удалялась, потом упала на колени. Бальтазар, с бьющимся сердцем, с пересохшими губами, снова почувствовал головокружение. И внезапно прекратил сопротивляться. Его тело зависло над черной бездной.
– Маленький брат… – это был голос матери, она его звала.
Он открыл глаза. Фридрих Каммершульце сидел возле кровати. Увидев, что Бальтазар проснулся, он наклонился к нему.
– Ох, как же ты нас напугал! – воскликнула мать. – Какой бред! Ты, верно, наелся слив или выпил слишком много пива в компании братьев?
– Оставьте нас, – сказал Каммершульце.
И когда они остались одни, спросил:
– Это было падение в бездну, не так ли?
Юноша кивнул головой.
– Ты не беспокойся, – сказал алхимик. – Так надо было.
– Но где прячется Бог, когда происходят такие страшные вещи? – спросил Бальтазар.
– В этих же страшных вещах, – отвечал Каммершульце.
Наш друг потихоньку возвращался к жизни. Он выпил воды и начал рассказывать:
– Я видел Валентину, первую жену отца. Она мне призналась, что бросилась в пруд, в Ландескроне. А ее дочь Эльзбета все это время находилась в руках солдат… О, это был настоящий кошмар и какой ужасный!
Алхимик успокоил юношу, взяв его ладони в свои, потом сказал:
– Ты не бредил.
Тогда Бальтазар соскочил с кровати и воскликнул:
– Я не хочу терпеть такие мерзости! Если Бог их терпит, значит, Он считает, что так надо! Но я не хочу их терпеть!
– Святой гнев! – сказал Каммершульце. – Ты начинаешь понимать, каков наш мир, – и это уже хорошо. Ты должен знать, что не проходит часа, чтобы горе не стучало в дверь к невинному, что каждую минуту преступление, несправедливость и лицемерие торжествуют над добродетелью, справедливостью и истиной. Но именно в этой нелепице событий и раскрывается Бог.
Бальтазар чувствовал себя слишком утомленным, чтобы предаваться таким глубоким метафизическим размышлениям. Без сомнения, вчерашняя «встреча» была гораздо более напряженной, чем те, которые случались с ним раньше. После нее у него остался привкус горечи, и он физически ощущал на себе ее гнетущее влияние. Руки и ноги у него ослабели. Голова раскалывалась от боли. Он снова закрыл глаза.
В таком крайне подавленном состоянии Бальтазар находился в течение двух дней, после чего вернулся к работе. Мастер Виткоп и Бонгеффер не спрашивали, что с ним случилось, а сам он был далек от того, чтобы это рассказывать. Интерес, пробудившийся у него к печатному делу, вернул ему душевное равновесие, но осталось изумленное непонимание того, что же в действительности с ним случилось. Раньше он воспринимал такие встречи, как нечто естественное и должное. Но на этот раз ему показалось, будто что-то нарушилось в естественном порядке вещей, а так как он не знал, в чем оно нарушилось, то решил быть очень осмотрительным.
