Дэниел Уоллес - Арбузный король
Когда я познакомилась с твоей мамой, мне было восемнадцать лет и я работала официанткой в «Антрекоте», подавая кофе всякому имевшему полдоллара за душой, ботинки на ногах и штаны с рубашкой на теле. Жизнь моя была однообразна и безрадостна, пока в нее не вошла Люси. Я устроилась на эту чертову работу сразу по окончании школы и не видела в перспективе никаких перемен к лучшему. Периодически я пыталась вычислить, сколько всего чашек кофе я налила за это время, но каждый раз сбивалась и говорила себе: «Это цифра слишком велика, тебе не по зубам». Оно и к лучшему, потому что если бы я все-таки справилась и подвела итог, я могла бы не выдержать и покончить с собой — уж очень тяжко было сознавать, что самое большое число, с которым ты имела дело в своей жизни, выражается не в чем-нибудь, а в поданных клиентам чашках кофе. Этих чашек было больше, чем долларов на моем банковском счете, и они явно перекрывали счет полученных мною поцелуев. Их было больше, чем замечаний типа «не сутулься» и «веди себя прилично», которыми я бомбардировала своего племянника, или советов послать к дьяволу придурка-мужа, которые я регулярно давала моей школьной подруге Джанет. Количество проклятых чашек далеко превосходило количество часов, что я проспала по утрам, общее число когда-либо приглянувшихся мне мужчин, летних походов на пляж и врученных мне в разное время подарков. Я подавала кофе чаще, чем проливала слезы, и даже чаще, чем задумывалась о возможности покончить с этой жизнью раз и навсегда.
Хотя, если честно, о самоубийстве я думала не так чтобы всерьез, и тот мой бзик уже давно прошел (успокойся, я не страдаю суицидальной манией). Мне просто было интересно, как бы я это сделала, если бы твердо решилась. Обычные варианты — повеситься, застрелиться, вскрыть вены — не очень-то вдохновляли. Ни один из них не назовешь удобным и легким, поскольку все они связаны с насилием над собой. Можно, конечно, наглотаться снотворного или наркотиков, но этот способ я считала ненадежным. В конце концов я твердо усвоила одно: для самоубийства требуется не только желание, но и основательная психологическая подготовка, иначе у тебя не хватит духу пустить пулю или воткнуть нож в самого себя. Я действительно хотела расстаться с этой жизнью, но имела в виду не уход в мир иной безвозвратно, а скорее смену обстановки, счастливый поворот судьбы. Впрочем, тогда я не верила в возможность подобных перемен, и потому жизнь представлялась мне лишенной всякого смысла.
Люси Райдер подарила мне этот смысл; во всяком случае, она избавила меня от мыслей о смерти. Ведь как я рассуждала прежде: что такого особенного я могу потерять вместе с жизнью? Свет солнца, запах свежего хлеба или (тоже мне потеря) горячего кофе? Допустим. Что еще? Можно составить длинный список. Однажды я так и сделала, только это, напротив, был список причин, по которым мне стоит оставаться в живых. И одной из главных причин была Люси Райдер.
Не знаю, как сейчас, но в то время она возглавила бы множество таких списков, если бы их взялись составлять все жители Эшленда. Аргументом в ее пользу могло стать что угодно, даже веснушки. У нее были очень милые веснушки, такие розовато-оранжевые… Да что там, я могла бы прочесть о ее веснушках целую лекцию.
Она была мне другом, Томас. Она была мне как родная сестра. Люди имеют привычку, вспоминая о ком-нибудь ушедшем, с годами все больше его приукрашивать, преувеличивать его достоинства. Но я не вижу ничего плохого в том, что Люси стала для меня чем-то вроде статуи Свободы.
По приезде она поселилась в развалюхе, которую мы называли «домом Харгрейвза», и начала приводить ее в божеский вид. Для этого она наняла Иону Плотника — тот вечно полупьян, но мастер на все руки. Она расплачивалась с ним в основном сэндвичами, но однажды Иона попросил часть суммы наличными, и Люси решила заработать эти деньги, нанявшись официанткой в «Антрекот». Тогда-то я с ней и встретилась. Мы дежурили на пару в утреннюю смену, а потом благодаря занятиям с Игги у нее появился собственный «денежный кувшин», и надобность в работе отпала. Это можно считать удачей для всех: и для Люси, и для «Антрекота», поскольку официантка из Люси была никакая, и кофе у нее вечно лился куда угодно, но только не в чашки клиентов.
Вот так мы и сошлись — я, размышляющая о смерти, и она, ищущая свое место в жизни. Мы подружились, и лучшего друга, чем она, у меня никогда больше не было.
ИГГИ ВИНСЛОУ
Для меня это было счастливое время. А хочешь знать, какой из дней был самым счастливым? Тот, когда я узнал, что твоя мама начала думать обо мне. Она обо мне думала, представляешь? По такому случаю трудно не возгордиться. А узнал я это от нее самой. Она так прямо и сказала:
— Я думала о тебе, Игги.
— Я тоже думал о вас, мисс Райдер, — ответил я, сам не свой от радости, хотя в глубине души уже появилось предчувствие, что наши с ней мысли могут и не во всем совпадать.
— А знаешь, что именно я подумала?
— Не знаю, — сказал я.
— Я подумала, что — если ты, конечно, не против — я могла бы научить тебя грамоте.
— Что такое? — сказал я и попятился на пару шагов, потрясенный тем, что наши мысли друг о друге не совпали совершенно, то есть они были разными по самой своей сути.
Когда она еще только произносила эту фразу, время для меня как бы замедлилось, каждое слово звучало вне связи с другими, но вот я начал улавливать смысл — «если ты, конечно, не против», — и это было чудесно, потому что… да разве ж мог я быть против?! Но за этим последовало «научить тебя грамоте», и у меня, врать не буду, упало сердце. Хотя неизвестно, что случилось бы, скажи она именно те слова, которые я так жаждал услышать, — быть может, мое сердце вообще разорвалось бы на кусочки. Иногда для человека нет ничего опаснее, чем внезапно обрести самое желанное. Так говорила моя мама, хотя я сильно сомневаюсь в ее правоте. Потому что в тот момент я был бы счастлив умереть, получив самое желанное; умереть с сознанием, что я нравлюсь Люси Райдер. Это был бы прекрасный финал никуда не годившейся жизни.
Однако вышло так, что я не умер и вместо этого начал учиться читать. Люси узнала о моей неграмотности случайно, когда однажды оставила мне записку. Накануне я виделся с ней в «Антрекоте» и сказал, что приду стричь ее газон, а когда пришел, ее не оказалось дома, зато меня ждала приколотая к двери записка. Я догадался, что она адресована мне, потому что разобрал свое имя, написанное вверху большими буквами. Но буквы помельче были для меня как темный лес: я не мог понять составленные из них слова. Я долго сидел на веранде, вертя в руках листок бумаги, словно надеялся на озарение, но оно меня так и не посетило. Тогда я начал строить догадки, я до предела напрягал мозги и наконец решил, что Люси просит меня сделать еще какую-то работу помимо стрижки газона, который и без того был в очень приличном состоянии (уж за ним-то я следить не забывал). Теперь осталось угадать, что это за дополнительная работа. Я оглядел снаружи ее дом и подумал: «Не мешало бы заняться окнами веранды, а то они сплошь заросли. Прорежу-ка я ветви плюща да подравняю кусты». Вообще за кустами в палисаднике нужен глаз да глаз: стоит о них ненадолго забыть, и ветви уже стучатся в окно. Работа спорилась и к возвращению Люси была почти закончена. Я сметал с веранды обрезанные ветки, когда она вошла во двор, прижимая к груди пакет с продуктами.
— Что случилось с моими кустами? — воскликнула она. — А с моим любимым плющом?
Она глядела на меня чуть не плача. Я вытащил из кармана сложенную записку, развернул ее, посмотрел на текст и сказал:
— Похоже, я неправильно угадал, о чем тут речь.
Она сказала: «Игги…» — сразу все поняв. Это было ясно по тому, как она произнесла мое имя — с жалостной укоризной, словно обращалась к глупому щенку, забравшемуся в мусорный бак.
— В записке я просила, чтобы ты остался со мной пообедать.
Что ж, это было плохо и в то же время хорошо, потому что после всех трудов я сильно проголодался.
И в тот же самый день, покончив с обедом, она стала учить меня грамоте. Мы занимались этим и после, почти ежедневно. Мы брали отдельные буквы и составляли из них слова, а также разбирали на части готовые слова, так что скоро я стал узнавать буквы в любом их виде. Она придумывала забавные стишки, например про перестановку букв: «Один поэт, другой поет, а третий пьет — все буквы знают свой черед». Еще она сочиняла маленькие сказки на тему каждого урока: «Давным-давно в таком-то царстве жил-был такой-то человек…» Она оказалась отличной учительницей, и я хоть и не сразу, но начал делать успехи. Помню, как я потряс Анну Уоткинс, когда однажды зашел в кафе, сел за столик, открыл меню и прочел его вслух. У нее челюсть так и отпала. Как раз на той странице меню были перечислены блюда, которые они готовят редко, от случая к случаю. Если б не это, можно было подумать, что я просто разыгрываю из себя чтеца, называя по памяти их обычный набор. Я до сих пор не забыл кое-что из того списка, вроде «пирожки с мясом, морковью и рисом». Там и сейчас иногда пекут эти пирожки, и когда я вижу название в меню, я лишний раз вспоминаю Люси; хотя, по сути, лишний раз мало что меняет, потому что я и так думаю о ней почти все время, с той поры и по сегодняшний день.
