Степан Чепмэн - Тройка
И пустыня эта — тоже сон. Сон, что вложил в наши головы Мейзер. Я знаю, он мне сам об этом говорил.
А я почти не вижу снов. Только иногда мне удается прогнать туман из головы, и я вспоминаю всякие вещи, которые происходят сейчас или которые произошли уже давным-давно.
Вот и сегодня, пока мама рассказывала свой сон, я перенеслась в прошлое, в тот вечер, когда съела папу. Я его съела в кегельбане, в Британской Колумбии, и было это в 1990 году.
Правда, сейчас я случайно перенеслась немного раньше, в 1970 год. Так что просмотрела заодно и эти двадцать лет. Не так уж много. Со мной почти ничего тогда не происходило. Внутри я до сих пор маленькая девочка. Это значит, что я тормоз. По крайней мере, так сказали мне в учебном лагере для новобранцев.
Мне было пятнадцать, когда я пошла в канадскую армию.
Там жилось точно так же, как в сиротском приюте. Мерзкая погода. Колючие одеяла. Допотопные казармы. Надо делать то, что скажут. Если не сделаешь, получишь Плохое Отношение.
Нас разместили на радиолокационной станции посреди ледяных просторов Юкона. На нашем аванпосту были только бедные девушки. Я провела там полтора мутных холодных года. Почти ничего не делала — кроме того, что драила бетонный пол шваброй. Но была довольна. Моей подружке тоже нечего было делать. Она почти не слезала с койки и запоем читала журналы.
Затем дежурный офицер повысила меня в должности. Я стала помощницей Судомойки. По десять часов в день я скоблила подносы в кафетерии, вглядываясь сквозь двухслойное стекло в сумерки вечной мерзлоты.
Обитали мы в полуподземных сборных домах из гофрированного железа, соединенных крытыми туннелями.
Небо было всегда белым, а от солнца на морозе болели глаза. Когда выходишь на прогулку, под ногами скрипит снег, а воздух такой холодный, что обжигает легкие. Но никто из нас даже не пытался сбежать отсюда, идти было некуда.
И вот однажды до меня внезапно дошло одно Тонкое Различие.
Я поняла, что я вовсе не служу на военной базе. Я ни разу не видела здесь ни одного радара. Я жила в лагере для интернированных.
И тогда я отправилась на прием к Руководящему консультанту, Эстер. Я обратилась к ней с просьбой о переводе меня на другую службу. Эстер предложила мне перевестись в Криостатический Резерв Замороженных Солдат. Она дала мне почитать контракт, образец соглашения. Я села на холодный стул в кафетерии и попыталась все прочитать и понять.
Условия контракта были слишком хороши, чтобы быть правдой. Контракт на двадцать лет. В случае военного положения или войны они тебя будят. Если ты им не понадобишься, они приводят тебя в норму через двадцать лет, и ты свободен. Пенсии ветеранам. Ссуды на образование. В общем, они меня купили. Я высыпала немного соли из солонки на стол и начала рисовать на ней картинки.
Криостатика была в то время популярна во всем мире. Все пользовались ею, это был последний хитрый прием в Гонке Вооружений. В новостях всегда сообщались данные о том, сколько у кого замороженных армейских частей. Тем более что репортерам давно наскучило все это ядерное вооружение, бомбардировщики «стелс», нервно-паралитические газы и бактериологическое оружие с непроизносимыми названиями на латыни.
Мы с Эстер поехали на военную базу. Там меня должны были заморозить. Мы ехали по прямой, по топкой мшистой тундре и заболоченным равнинам. За всю дорогу с радарной станции до базы я не видела ни одного здания. Может быть, все они были спрятаны под землей.
На базе находилась автостоянка, несколько ангаров и административная постройка без окон. Я вышла из грузовика, отдала честь Эстер, и она уехала.
Я вошла в дверь с надписью «Профориентация» и попала в комнату, где с десяток мужчин и женщин сидели за столом и заполняли анкеты. Час спустя все добровольцы прибыли и начался предварительный инструктаж.
Сержант технической службы подошел к доске, представился и поставил экран для проектора. Затем прочитал нам лекцию о процедуре заморозки, иногда сопровождая свои слова демонстрацией слайдов. Все с кучей технических подробностей. Я сидела в темноте, завороженная электронными микроснимками пирамидальных нейронов, дендритами, похожими на черные голые ветви деревьев после зимних ураганов, и аксонами, которые, как кривые изогнутые сосульки, свисали с нервных узлов.
Стрекотал вентилятор диапроектора. Монотонно бубнил сержант. Я смотрела на шею мальчика, сидевшего передо мной. Я не видела молодых людей уже долгие месяцы. Сержант говорил что-то про то, как порча синаптических ионов сдерживается с помощью высокочастотной индукции, идущей в сверхрпроводимой протоплазме клетки при температуре семьдесят по Кельвину… а потом следующий слайд, пожалуйста, и снова следующий слайд, а потом свет, пожалуйста, щелчок выключателя, какие будут у нас вопросы?
Санитар по очереди вызывал нас, чтобы проводить в медкабинет. Там меня уложили на кожаную кушетку, побрили голову, подмышки и промежность. Оглядевшись, я заметила небольшие стальные резервуары, заполненные пеной. В автоклаве маленькая резиновая прокладка и два медных кольца танцевали в кипящей воде. Прокладку и кольца вставят мне в череп. Это называется трепанация. Пещерные люди делали это, когда человек умирал, чтобы дать душе выйти наружу. Но у здешних медиков другие цели. Мозговое вещество при замораживании увеличивается в объеме. И для этого нужно свободное пространство, иначе мозги лопнут. Вот для этого доктора и собирались просверлить в наших черепах такие маленькие аккуратные дырочки и поставить в них эластичные мембраны. При расширении мембрана, наполненная жидким азотом, увеличится.
Один из врачей вколол мне в череп анестезию. Остальные пока держались поодаль. Что они собираются со мной делать, мне абсолютно не хотелось знать.
После анестезии меня послали в раздевалку. Я сняла форму и положила ее в прямоугольный ящик с болтающимся оловянным номерком. Я оставила там всё, даже очки, и теперь плохо видела без них. Старший сержант отправил нашу группу в парилку.
В парилке на алюминиевых трубах парами висели гамаки из белого нейлона. Сержант приказал нам залезть в гамаки и расслабиться.
— А зачем? Мы что, в гамаках будем душ принимать? — спросил один из добровольцев. Он находил это странным. Наверное, тоже тормоз, вроде меня.
— Это входит в процедуру, — ответил сержант. Мы залезли в гамаки, и он вышел.
Раздалось слабое шипение, и помещение заполнилось густым белым паром. Глядя в потолок, я ощущала тепло, хотелось заснуть. Неожиданно я обнаружила, что не могу повернуть голову. Ноги тоже не слушались. В голове возникло единственное слово: кураре.
Затем я почувствовала мягкие прикосновения чьих-то рук, втиравших мне в кожу хирургический цемент, склеивавший маленькие медные диски со свисавшими с них проводками, красным и желтым. Диски мне прикрепили везде — к большим пальцам, пяткам, ребрам и мочкам ушей.
Голова моя расслабленно упала на плечо, и я увидела глаза женщины из соседнего гамака, которая пустым взглядом глядела прямо на меня. А я не могла даже закрыть глаз. Она тоже была голая.
Наконец, когда все диски скрепили проволочками и присоединили ко мне, мой гамак сняли с крючков, положили меня в металлическую тачку и отвезли в ангар. В ангаре была прозрачная крыша из зеленого оргстекла. А еще там стояло много хромированных трехметровых канистр, прямо целый лес! Меня подвезли к одной из них, потом сверили номер на контейнере с ярлыком, свисавшим с моей лодыжки, и записали.
Затем цилиндрический тройной штепсель, в котором соединялись все мои проволочки, подсоединили с внутренней стороны контейнера.
«Когда же они наконец усыпят тебя? — спросил голос в моей голове. — Они ведь обещали, что усыпят!»
Затем я заметила, что ко мне, прокладывая путь между контейнеров, направляются двое человек с небольшим подвижным подъемным краном. Остановившись у моей тележки, они зацепили краном крючья гамака и подняли меня вверх, так что я медленно завертелась вверх ногами, еще туже спеленутая липкой белой сеткой.
— Эта готова, — сказал один.
«Нет! Она не готова, не готова!» — закричал внутри меня тот же голос. Но они, конечно, не услышали. Краном меня подняли чуть повыше, а затем опустили в темное нутро контейнера. Я чувствовала себя слепой и беспомощной, как новорожденный котенок.
Из гамака я почти ничего вокруг не видела. Только свое страшное отражение в хромированных блестящих стенках контейнера. Какой-то розовый призрак, закутанный в белые тряпки, опускается в темноту.
Но вот один из крановщиков вошел в круг света над моими ногами. Он подсоединил какой-то провод и захлопнул крышку.
И наступила абсолютная тишина, из моих легких начали откачивать последний воздух. Рот открыть было невозможно из-за давления сжатого нитрогена, постепенно наполнявшего весь контейнер. Я молилась, чтобы это поскорее закончилось.
