Наталья Лайдинен - Другой Париж: изнанка города
– Можно просто у церкви с картонкой встать: берусь за все! Церквей в Париже много – кто-нибудь откликнется, – робко сказал интеллигентный мужчина в очках, представившийся Петром Андреевичем. – Особенно рядом с церковью Александра Невского, на улице Дарю. Там еще два ресторана рядом, всегда туристов русских много, денег хорошо дают. Я им истории рассказываю про то, что тут отпевали Кандинского, Бунина, Тарковского… Все-таки я научный сотрудник в прошлом, искусствовед, кандидат наук. А они радуются, благодарят, жалеют…
– Петр Андреевич у нас не бомж! Он высшая каста! – язвительно сообщил Гоша. – Обрати внимание, Тимоха, он один из последних уцелевших бичей, очень редкий экземпляр. Бывший интеллигентный человек то есть… Большая разница! Просьба не путать!
Сидевшие вокруг люди хором заржали. Без сомнений, Петр Андреевич был в этой компании благодатным объектом насмешек.
– А в чем отличие бомжа от бича, кроме названия? – спросил я у Петра Андреевича, прикинувшись полным идиотом. Интересно послушать его версию.
Тот кинул выразительный, полный внутреннего превосходства взгляд в сторону смеющихся обидчиков, поправил очки.
– Я считаю, что называть человека бомжом – унизительно для его достоинства. Это слово из милицейских протоколов, перекочевавшее в разговорный русский язык и ставшее позорным клеймом! – провозгласил, краснея, Петр Андреевич. – На самом деле бездомные были всегда с тех пор, как в лексиконе человека появилось само понятие «дом».
– Ну, понеслось… – устало зевнул Гоша. – Во время лекции можно и вздремнуть! Хрен остановишь этого краснобая.
– Это только кажется, что бездомные – проблема последнего десятилетия. Она сейчас просто обострилась, ее нельзя не заметить. А корни проблемы куда глубже уходят. В Москве всегда обитало много нищих и бездомных, во все времена. Еще в допетровские времена существовали указы, связанные с этой проблемой. Правда, тогда подход был немного другой. Калеки, юродивые, нищие считались не отбросами общества, а Божьими людьми, им помогали в монастырях, для них строили богадельни, больницы, приюты. В XIX веке создали целую сеть социального призрения, где неимущих лечили, помогали им заработать на пропитание, обеспечивали жильем.
– Презрения? – хмыкнул один из бомжей. – Это мы на своей шкуре знаем.
– Призрения – от слова «призреть», что означает опекать, заботиться, а не презирать, – терпеливо разъяснил Петр Андреевич.
– А я все равно считаю, что во всем виноваты Горбачев и Ельцин! – отрезал Гоша. – Страну развалили. А еще перестройка, приватизация всякая. У честных граждан сбережения сгорели, жилье обманом отобрали… Во времена СССР нищих и бездомных не было! Обокрали русский народ, короче.
– Это заблуждение насчет СССР, но в принципе я согласен, – вздохнул Петр Андреевич и протер разболтанные очки с треснувшими стеклами, – не бездомные, а государство наше российское виновато в том, что обездоленных с покалеченными судьбами стало так много. В шестидесятые было движение «рассерженных интеллигентов» – это совершенно другое…
– А кто такие «рассерженные интеллигенты»?
– О, это моя молодость! – мечтательно улыбнулся Петр Андреевич. – Вы спрашивали про бичей – так вот, это они. Несостоявшиеся врачи, учителя, инженеры. Художники, поэты, не вписывавшиеся в общество. Они становились бичами по разным причинам. И это глубокое заблуждение, что основной причиной являлся алкоголизм. Многие в себе идейные, протестные настроения. Они уходили в Сибирь, на Крайний Север, Дальний Восток, только подальше от столицы. Они обладали своей идеологией: все свое ношу с собой. Бичи – это внутренние эмигранты. Вот Лев Толстой – это тоже наш человек, бич. Перед смертью пошел один бичевать…
– Да херня это все! – подал голос пропитой беззубый мужик. – Интеллигентщина. Я считаю, главная проблема в том, что ЛТП закрыли. Народ стал бухать по-черному, и понеслось… Так вот многие мои дружки на улице и оказались. Это мне повезло, что я к родственникам жены в Париж переехал – и она меня тут уже выперла. А так бы и подох в Питере на помойке, собаки бы меня сожрали.
– В принципе я согласен, – авторитетно изрек Петр Андреевич. – Когда ЛТП закрыли, все хроники в столицы и хлынули. И в Москву, и в Ленинград. Работать-то элтэпэшники не умеют, а жить как-то надо. Несчастные старики вообще никому не нужны. Куда людям деваться? Только на улицу. А еще разные беженцы, нелегалы, которые в Россию за лучшей жизнью приехали, тоже ряды бездомных пополнили. Не с людьми, а с явлением в целом нужно бороться только на государственном уровне. Но государство забыло про нас, мы никому не нужны. Это проблема.
– Ты сказал ЛТП? – выпав из ступора, скривился один из бомжей, страшный, как из фильма ужасов, с красно-синим носом. – Хреново было, зато какую мы пили на заводе тормозную жидкость! Эх, молодость!
– Я слышал, ЛТП хотят восстановить… – сказал я задумчиво. – Были недавно такие инициативы. В том числе открыть их для подростков.
– Да ты что, правда? Я вот как раз живой ветеран «летно-технического полка»! Меня до смерти молоком поить надо и как экспонат показывать! – с чувством сказал боевой мужик лет шестидесяти с внешностью абсолютного российского бомжа. – За долгие годы я этот вопрос хорошо изучил. Нам в шестидесятые шили 209-ю и 198-ю статьи за бродяжничество и тунеядство, я тогда еще впервые пострадал, срок «на химии» мотал, строил объекты для развитого социализма. Чертова карусель! Вернулся – в районный центр подался: жить-то как-то надо, – снова по злостной «бродяжке» загремел и опять вышел… Многие кореша по десять – пятнадцать ходок туда-обратно делали, выбраться невозможно. А когда в 1991-м статьи отменили – оказалось, у меня ни рожна за душой нет. Деваться некуда. Жил сначала на железнодорожном перегоне, потом в Питере на пустыре за Долгим озером. Там нас много таких собралось, бывших элтэпэшников. А мне одному повезло, что сюда попал. К сыну приехал, но на кой я ему тут нужен? Возвращаться не захотел, так и живу. Иначе так и пропал бы в каком-нибудь бомжеграде…
– Нет, ЛТП все же не выход, – возразил Петр Андреевич. – Во времена СССР он показал свою полную неэффективность. Вылечить никого до конца не удалось, а трудотерапия в виде собирания табуреток… Вот, мы видим результаты. Должен быть какой-то другой выход. Насильственное лечение еще никого до добра не доводило.
– Да молчи уж, интеллигент недобитый, понимал бы ты чего в жизни! – наехал на него незлобно, как на ущербного, предыдущий оратор. – И ты, и я в одном месте в итоге находимся – под мостом. Хоть ты и кандидат наук, а я зато алкоголик и конченый элтэпэшник, чем и горжусь.
– Да что вы там разухарились, ей-богу! Все неплохо. Если около платформы «У Батфора» стоять, то можно нормально подзаработать! – не к месту вдруг включился в разговор хиленький, пьяненький татарин в шерстяном сером свитере. – Рядом крупный строительный магазин, там с утра до вечера строители из СНГ кучкуются, которые на любую работу согласны. Половина из них «кландестан» – вообще без документов. У клиентов особенно ценятся плиточники и маляры, они счастливые – их быстро разбирают! Разнорабочие хуже продаются. Я – разнорабочий…
– А ты сам откуда будешь, Тимофей? – поинтересовался наконец Гоша.
– Из Москвы.
– О, Москва, столица! – осклабился Гоша. – У вас там, в Москве, блондинки в шоколаде, а у нас в Париже – бомжи. В смысле, живется хорошо. Автостопом сюда прибыл или туристическим автобусом?
– Автостопом, из Германии, – соврал я. – Вот только добрался.
– Документы есть?
– Нет. Стырили в Берлине на улице. Но там виза все равно просроченная была.
Бомжи переглянулись и понимающе закивали:
– Дрянь твое дело, парень! Но не смертельно.
– Хочешь, пойдем с нами ужинать в бесплатную столовую. Время уже тик-так. Тут не совсем далеко, на рю Риволи.
– Пошли! – согласился я. – Но Риволи – это же самый центр! Неужели там есть столовка для бездомных?
– А то! Париж – город контрастов.
Минут через пятнадцать разношерстный табор довольно организованно поднялся, и мы двинулись в сторону шикарной улицы Риволи с ее ресторанами и бутиками. На противоположном берегу Сены зажглись огоньки, разноцветными фонариками засияли курсирующие по реке кораблики. Я понятия не имел, куда и с кем я на самом деле иду. На стреме в импровизированном лагере осталось несколько мужиков.
Это было одно из самых странных впечатлений в моей жизни: в толпе русскоязычных парижских нищих я медленно двигался по набережной, которая постепенно наполнялась беззаботными парижанами и гостями столицы. На нашу компанию все глазели, от нас шарахались. Мы тем временем, переговариваясь и покуривая, преспокойно шли вдоль сада Тюильри, дворцов, некогда бывшими резиденциями французских королей.
– Удивительное место, молодой человек, обратите внимание! – пристроился ко мне Петр Андреевич, обнаружив для себя новые, благодарные к тому же, уши. – В этом месте очень интересная архитектура, у домов замечательные аркады. А вот там, чуть дальше, в доме № 210 жил наш великий соотечественник, писатель Иван Тургенев. Позже по его рекомендации тут же поселился Лев Толстой.
