Алексей Рубан - Три дня и три ночи
Позвать на помощь? Абсурд, кому есть дело до двух бомжей, с которых и взять-то нечего, кроме загаженных портков? Я глубоко вздыхаю и иду дальше, вновь и вновь кляня себя за трусость. Последняя сцена сделала желание выпить просто нестерпимым, и когда я, наконец, вижу перед собой до боли знакомую вывеску с изображением двух усачей в капитанских фуражках, то испытываю почти что экстаз. Открываю скрипящую дверь и вхожу внутрь, туда, где смогу на время позабыть, как из разбитого носа обкрадываемого бродяги течет густая красная юшка.
В баре стоит непривычная тишина, нарушаемая лишь ненавязчивым гудением радио и шелестом забираемого вентилятором воздуха. Я смотрю на настенные часы, стрелка которых указывает четверть шестого, и понимаю, что имею еще достаточно времени, чтобы спокойно попить пива, добить до конца многострадального Бэнкса и решить наконец, как вести разговор с Пьюрити. Позже, когда в дверях один за другим начнут появляться друзья и знакомые, у меня уже не будет такой возможности. Тогда мне останется лишь потреблять туземный алкоголь, стараясь не позабыть при этом те аргументы, которые я собираюсь привести своей перегоревшей любви в качестве оправдания того, что не могу с ней больше спать. Подхожу к стойке, приветствую знакомого бармена и, дабы лишний раз не вскакивать, заказываю сразу две кружки
“Новой Баварии” – единственной достойной альтернативы отсутствующему здесь “Таллеру”. К концу первой я закрываю последнюю страницу книги
(финал неплох своею парадоксальностью), к середине же второй в который раз понимаю, что набившее оскомину объяснение опять придется переносить на завтра, так как на данный момент тащиться в подвыпившем виде в другой город мне совершенно не улыбается. Покупаю еще две кружки. Пью… Постепенно зал начинает заполняться, и перед глазами моими словно в калейдоскопе раз за разом мелькают очертания лиц и рук, которые я едва успеваю пожимать. Кто-то из пришедших, осмотревшись, тут же удаляется, не найдя нужного человека, кто-то устраивается за соседними столиками, кто-то ненадолго подсаживается ко мне. Я гляжу на этих людей сквозь густую табачную завесу и грустно улыбаюсь про себя при мысли о своем бесконечном отчуждении от царящего вокруг оживления. Ну что у меня может быть общего с тем же Бесом, обрюзгшим пятидесятилетним мужиком с глазами в сетке красных прожилок и полным отсутствием мозгов? Он здесь постоянный клиент, и вокруг него всегда вьется стайка молоденьких хиппушек, правда, отнюдь не потому, что Бес отличается изысканными манерами и хорошо поставленной речью. Зато все это он компенсирует своей всегдашней готовностью налить стакан-другой очередной девочке, руки которой до локтей покрыты бисерными фенечками, ну а нехитрый интим, как правило, следующий спустя несколько часов, давным-давно уже никем не воспринимается как слишком высокая плата за разбавленное на четверть вино. Вот и сейчас Бес что-то вещает, стоя у барной стойки, в то время как одна его рука достает из кармана бумажник, а другая покоится на чьем-то туго обтянутом джинсой седалище. НЕНАВИЖУ! При виде таких индивидуумов во мне очень часто просыпается желание сомкнуть ладони на горле кого-нибудь из них и медленно с наслаждением душить, одновременно выколачивая пустую голову о первую попавшуюся твердую поверхность. Но все же стоит признать, что встречаются тут и личности поинтереснее. Таков, например, Германн со своею неизменною Сайленс, которые, как обычно, оккупировали столик в самом дальнем углу. Там они просидят целый вечер, потягивая сок или минеральную воду. Изредка Германн станет обмениваться нескольким репликами со знакомыми, Сайленс же будет хранить молчание, лишь иногда вскидывая на собеседников большие грустные глаза. Я долго считал эту пару немного неполноценными, пока кто-то не рассказал мне их историю. Отец Германна был талантливым художником и горчайшим пьяницей, способным за вечер в кабаке спустить весь свой гонорар за картину, стоимость которой исчислялась в тысячах. Он умер от рака, не дожив до сорока, оставив жену и маленького сына практически без средств к существованию. Мать, ценой неимоверных усилий, сумела дать
Германну достойное образование, и последний воспользовался им настолько, что, еще будучи студентом, уже зарабатывал неплохие деньги в качестве сотрудника переводческой конторы. Эта воистину героическая женщина дожила до того момента, когда увидела сына преподавателем на кафедре английского языка, а затем вскоре скончалась, оставив Германну бремя одиночества и тяжкий психологический комплекс. Именно поэтому он несколько раз в неделю появляется здесь и проводит время за стаканом чего-нибудь безалкогольного, вновь и вновь убеждая себя в том, что не повторит судьбы отца, которого практически не помнит и при этом люто ненавидит. Что же до Сайленс, тихони с точеным лицом фотомомодели, от которой я за несколько лет слышал не более двадцати слов, то о ее трагедии не знает никто. Известно лишь, что их с Германном объединяет какое-то общее горе, и будь я проклят, если подобное чувство не сближает людей сильнее, нежели любые позитивные эмоции.
Мне нравится эта пара, хотя я и редко общаюсь с ними. Даже находясь в достаточно подпитом состоянии и испытывая дефицит разговоров на тему современной музыки и литературы, я не часто отваживаюсь нарушать их уединение. В нем есть что-то загадочное, если хотите – даже чистое, и, когда на меня накатывают приступы сентиментальности, я желаю им счастья. Бывают, правда, и иные состояния, и тогда, будучи трезв и зол, я представляю себе совсем иную картину. В ней нет никакого флера таинственности, лишь одна голая реальность, где
Германн запивает и посылает подальше свою подругу, которая, за неимением альтернатив, отправляется на панель. Да простят они мне эти мысли, но чем дольше живешь в нашем мире, тем меньше веришь сказкам детства.
Справа от меня расположилось человек семь, среди которых выделяется фигура Лоста. Сейчас он возбужден и разговорчив, но завсегдатаи
“Двух капитанов” знают, что это не более чем иллюзия. Одаренный инженер, Лост все свои силы и энтузиазм всегда отдавал науке и, может быть, даже не сразу заметил, что в один прекрасный день от него ушла жена, забрав с собой двух крошечных девочек-близняшек.
Лост и по сей день работает в своем родном НИИ, по-прежнему получает восторженные похвалы со стороны начальства вместе с нищенской зарплатой, видимо, так до конца и не осознавая, на каком свете находится. Вечера же он проводит исключительно здесь, заливаясь выпивкой, и почти каждый раз после закрытия заведения его приходится выводить наружу под руки. За годы, проведенные в этом кабаке, почти каждому из нас доводилось тащить на своем горбу Лостово тело домой, попутно выслушивая повествование о его потерянной семье. Живи такой человек во Франции девятнадцатого столетия, Мопассан непременно сделал бы его героем одной из своих новелл.
Тем временем невидимая рука все быстрее и быстрее трясет калейдоскоп, и я уже почти теряю надежду увидеть Трикстера или ТНТ, единственных двух людей, с которыми мне бы действительно хотелось поговорить сейчас. Выплескиваю в себя оставшуюся в кружке жидкость, поднимаюсь из-за стола, и в эту секунду, словно перевязанный красной ленточкой подарок судьбы, в дверях появляется ТНТ. Она оглядывается по сторонам, замечает меня, и вот уже мы несемся друг навстречу другу с радостными назгульскими воплями. Немногие неинициированные в местные обычаи посетители удивленно оглядываются, большинство же, давно привыкшее к подобным проявлениям радости, остается совершенно невозмутимым. Я подхватываю ТНТ на руки, делаю с ней несколько кругов по залу (конечно, будь я чуть более трезвым, то вряд ли бы отважился на это действо, учитывая свою, мягко говоря, скромную комплекцию), а затем тащу радостно визжащую барышню к ненадолго покинутому месту расположения. Со всех сторон к нам тут же начинают стекаться жаждущие общения собратья, но сегодня я настроен более чем решительно и делить ни с кем в этот вечер ТНТ не намерен. Заказываю еще пару литров, дожидаюсь, пока поток паломников не иссякает, и наконец-то мы остаемся вдвоем. Молчание. Улыбаясь, мы изучаем друг друга так, словно бы не виделись целую вечность, хотя с момента нашей последней встречи не прошло и трех суток. Я смотрю на новую прическу своей названой сестры, на ее любимую черную футболку в компании с затертыми джинсами и понимаю, как сильно нуждаюсь в этом странном, вечно мятущемся создании. О ней говорят, что она любит и мальчиков, и девочек, только очень немногим известно, как ей хочется по-настоящему полюбить хоть кого-нибудь, ну а сама она не уверена в том, что может испытывать подобное чувство даже к себе. С ней замечательно говорить и невероятно уютно молчать, и я знаю, что любой человек мог бы мечтать о такой сестре…
Внезапно мы почти одновременно разбиваем нашу личную тишину, и начинается та самая словесная феерия, о которой можно сказать только одно: повторить такое еще раз невозможно. Очень скоро я не выдерживаю и рассказываю ТНТ обо всех событиях, произошедших за последние несколько дней и ночей. Сестра удивленно взирает на меня, хмурится и, когда речь заходит о Пьюрити, задает всего один вопрос:
