Александер Андориль - Режиссер
Голая Кэби лежит на надувном матрасе, закрыв глаза. Черные волосы скручены толстыми лентами, шея и плечи, вдоль тела покоятся сильные руки, тяжелые чаши груди, едва проступающие за бликом на стекле, немного припухлый живот с вертикальным следом от кесарева сечения, темный треугольник лобковых волос, длинные ноги, слегка раздвинутые навстречу морю, ступни и пальцы.
Ингмар выходит на террасу и садится в шезлонг, не глядя на нее. И все-таки боковым зрением он замечает, что Кэби перевернулась на живот, панама пошевелилась и водрузилась к ней на голову.
— В чем дело? Что ты хочешь мне доказать?
— Я загораю, — спокойно отвечает она. — Если хочешь, могу одеться.
— Не надо.
Она ищет его взгляд, пытаясь говорить с той же беспечностью.
— Ингмар, вокруг ни души.
— Зачем ты тогда лежишь тут всем напоказ?
— Прекрати, — говорит Кэби, садясь и обнимая колени руками.
— Надеешься, что…
— Ты можешь оставить меня в покое?
Он встает с шезлонга и, пройдя через весь дом, закрывает за собой дверь. Чувствует зуд под коленями, но, не останавливаясь, идет по садовой дорожке перед домом к автомобилю, поворачивает ключ зажигания, включает передачу, жмет на газ и так резко выжимает сцепление, что колесо буксует, выкидывая из-под себя струю гравия.
Развернувшись, он проезжает мимо вывесок, которые они, хохоча, нарисовали вместе с Ленн: «Вход воспрещен!», «Осторожно, злая собака!», «Берегитесь страшных злых обезьян!» и так далее.
* * *Ингмар стоит у окна, рассматривая неровную асфальтовую дорогу, ведущую вдоль казематов, и мощный дуб рядом с воротами «Фильмстадена»[9].
За спиной у него Ленн выдвигает датский стул из гнутой фанеры с тонкой талией, кладет на стол накопившуюся с четверга почту и, возвращаясь к пишущей машинке, говорит, что позавчера ему звонил журналист.
— Какой?
— Наверное, не стоит называть его имя, но…
— Что ему надо на этот раз?
— Он слышал, — медленно произносит Ленн, переворачивая страницу, — что «СФ»[10] собирается выпустить самый скучный фильм в истории шведского кинематографа. Продолжает писать статью о том, как повернутся события.
— Какой идиот растрепал всем о моем фильме? — спрашивает Ингмар, чувствуя, что его клонит в сон.
Лицо у него уставшее, он, прищурившись, смотрит на летний день за окном.
Листья бьются на ветру, поворачиваясь попеременно ослепительной изнанкой и темным лицом.
Закрыв глаза, он думает о Воромсе. Отец не переносил тамошний яркий свет. Говорил, что это невыносимо, и поверх опущенных жалюзи вешал на окна плотные шторы. Он лежал на кровати с закрытыми глазами.
— А матери сюда нельзя?
Ингмар замечает, что стоит на балконе летнего домика, зажмурившись и облокотившись о перила, над головой потолок с чудным деревянным сводом.
В ноздрях шевелится прилетевший издалека аромат раскаленного гравия.
В животе что-то надрывается.
Серебристая лужайка накреняется в расплывчатой темноте.
Раздаются отчаянный лай Тедди и голос старшего брата, который повторяет что-то у него за спиной, призывный и издевательский.
Даг даже не догадывается, как легко было прыгнуть, думает Ингмар.
Он открывает глаза: неуклюжая фигура проскальзывает в контору, отражаясь в оконном стекле на фоне темного фасада «Фильмтекник»[11].
— Бенгт, — бормочет Ингмар, не оборачиваясь.
— В этом году ты делаешь «Райский сад»[12], — запыхавшись, говорит тот. — А «Как в зеркале»[13] еще небось не готово?
— В каком смысле?
— Сценарий «Райского сада» и этой самой «Росписи по дереву»[14]. А как насчет Стриндберга для Радиотеатра? А «Чайка в Мальмё»? «Похождения повесы» для «Оперы»? Подумай, кому нужен бергмановский фильм про отчаявшегося священника?
— Да, немногим.
— Я разузнал, что в правлении денег хватает, но никто не заинтересован в производстве этого фильма.
— Димлинг считает, что…
— Я сделаю все, чтобы его отменили.
— Спасибо за откровенность.
Ингмар не видит, какую книжку берет с полки и рвет пополам. Швырнув ее на пол, он тянется за следующей, рвет в клочья и бросает в стену. Достает новую и запускает ее через всю комнату, опрокидывает все книги, стоявшие на полке.
Запыхавшись, подходит к письменному столу и набирает номер Димлинга. Руки дрожат, пот щекочет затылок.
— Я тебя разбудил?
— Что? А, да нет, что ты.
Ингмар говорит быстро, рассказывает, что готовится заговор с целью помешать съемкам. В прессу просочились сведения о том, что это скучнейший фильм в шведском кинематографе.
— Могу себе представить их недовольство, — с расстановкой говорит Димлинг.
— Но почему именно сейчас? Ведь «Девичий источник» прошел довольно успешно, и…
— А где наконец сценарий? Без него…
Димлинг кашляет, а Ингмар заверяет его, что сценарий готов. Надо только сделать копии, объясняет он. Отец прочитал его уже трижды.
— Абсолютно готов — завтра он будет у тебя.
— Наверное, лучше все-таки отложить съемки на потом, — отвечает Димлинг.
Началось все с того, что он разложил оловянных солдатиков и зверей в стеклянные банки и закрыл крышкой. Пусть свет, преломившись в стекле, попадает внутрь и отбрасывает тени. Разумеется, он не верил, что они говорили всерьез.
Ингмар в одиночестве сидит за маленьким монтажным столиком с четырьмя тарелками. Нога лежит на педали. Отражаясь, свет падает на его лицо. Слышно только, как жужжит мотор, вращаясь, пыхтит бобина и хлопает лента.
И вот раздаются писклявые голоса. Беседа окончена, и неуклюжий мужчина выходит из комнаты.
На экран проецируется картина: матовая поверхность. Ингмар видит себя, порывистыми движениями он швыряет книги на пол.
Он быстро проматывает этот эпизод и снова замедляет пленку.
— Не стоило ради нас убираться, — говорит Бёрье Люнд чужим низким голосом, расхаживая среди разбросанных, порванных книг.
Почему-то в руке у него ножницы, а Гуннар[15] сделал себе на голове маленький смешной пробор, пошутив, что теперь будет ходить только так.
— Мне нравится.
— Тебе, может, и нравится, — улыбаясь, говорит Ингмар. — А про нас ты подумал? Ведь нам придется любоваться на твой проборчик всю осень.
— Ты бы лучше сделал себе причесочку а-ля Кеннеди, — смеется Бёрье.
— Нет уж, оставлю пробор, — отвечает Гуннар.
Бёрье проводит рукой по его волосам, прихватывает светлые кончики:
— Это у тебя со съемок «Райского сада» осталось?
— Давайте представим себе, — говорит Ингмар, — какой была бы жизнь этого пастора? Ведь никто больше не указывает ему, во что одеваться и как причесываться.
— И что?
— Он покупает ту же одежду, что и всегда, таскается к тому же парикмахеру во Фростнесе, когда припрет.
Они смеются.
— Он не менял прическу со школьных времен, — продолжает Ингмар. — Это, конечно, довольно-таки неприятно, Гуннар, но придется вернуться к дурацкому пробору.
— Школьник! — прыскает Бёрье.
— Который лишь слегка повзрослел, — говорит Ингмар. — Надо постричь его так, чтобы это было понятно.
— Кому вообще нужны актеры, раз есть парикмахеры, — бормочет Гуннар.
— Зачем ты все делаешь таким плоским? — спрашивает Ингмар.
— Хочешь сказать, у меня плоские волосы?
— Да уж, пышностью мысли ты не отличаешься.
Гуннар смеется.
Открыв дверь, Бёрье предлагает постричь его так, чтобы старая прическа угадывалась по отросшим волосам, как будто пастор давненько не был у парикмахера во Фростнесе.
Ингмар заходит в отдельный розовый кабинет в ресторане. П. А. надувает щеки, а Свен[16], отвернувшись, хохочет.
— Иногда я думаю, сколько тут всяких возможностей: шикарное точечное освещение, можно снимать волосы против света, а передние планы какие, перспективы, да…
— Приходишь, например, и говоришь: сделайте так, чтобы ни единой тени, — размышляет Ингмар. — Как в обычный ноябрьский день.
— За это я тебя и люблю, — отзывается Свен, и кожа над его белесыми бровями краснеет. Свен листает альбом с фотографиями из Торсонгской церкви.
— Там красиво, — немного погодя говорит Ингмар.
— Правда? — спрашивает П. А. — Можно сделать почти точь-в-точь.
— Хотя мне бы хотелось, чтобы пространство было более узкое.
— Значит, вытянем его в длину.
— Во сколько это, по-твоему, обойдется?
— Сложно сказать.
— Хорошо, что пергаментная бумага не подорожала, Свен.
— Неплохо бы сделать в церкви крышу, чтобы не получилось халтуры, если будет туго со временем.
