Ингвар Амбьёрнсен - Вид на рай
Вот что хотел я знать. Самую глубину, самую суть. Всегда питал недоверие к людям, которые пытались рассказывать сами о себе. Я не говорю, что они лгали. Нет. Но я нутром чувствовал, что они что-то утаивали. Утаивали сведения, которые я, если бы владел ими, сумел бы соединить в одно целое и таким путем узнал бы подлинное о них, более доверял бы им. Вот почему меня фактически сильно подстегивало желание отгадать, в каком положении находилась еще безымянная для меня женщина именно в тот момент, когда она закончила свои дела в туалете. Особенно занимало меня положение ее рук. Она — сидящая с рулоном туалетной бумаги в руках: активная женщина, готовая немедленно вскочить, как только опорожнится мочевой пузырь. Ей не терпится поскорее уйти, исполнив естественную нужду, чтобы занять снова прежнюю позицию перед телевизором возле своего чучельного мужа. Еще больше вина, еще больше сигарет и без особого промедления! Лежащая, склонившаяся вперед, с безвольно повисшими руками: женщина, которая только пассивно взирает. Что-то происходит, что-то изменяется, потом как бы само по себе заканчивается. Торопиться некуда. Нет срочных дел. Она как бы сдалась, капитулировала перед жизнью. Даже не в состоянии понять, что происходит на экране телевизора. Как они, эти две женщины, различны! Земля и небо! Различие фактически касается жизнеспособности или, быть может, лучше сказать, воли постоянно поддерживать интерес к жизни. У первой женщины преобладает еще любопытство, стремление к ориентации. Она хочет быстро привести себя в порядок (но тем не менее основательно), натянуть трусы и брюки и тотчас пуститься в обратный путь. Чтобы посмотреть, как развиваются далее события по телевизору. Но не в последнюю очередь, чтобы проверить также, не выпил ли муж ее вино или — если любовь еще не угасла — посмотреть, как обстоит дело с ним. Не забыл ли он, что нужно подложить подушечку ей под спину, как советовал однажды врач? Достаточно ли у него сигарет? В общем и целом. Вторая женщина полностью капитулировала. Ей все равно, она могла бы умереть теперь здесь, на вставая с места. Точно осенняя муха на оконном стекле.
Трудно сказать, какая женщина — активная или пассивная — теперь вошла в комнату. По всей вероятности, ни та ни другая. Если принять во внимание все происшедшее ранее, я вынужден отбросить оба мои представления, расстаться с заумными рассуждениями относительно двух женских типов. Вернее будет сказать: в комнату входит женщина. В руках она держит бумагу. Размахивает ею и садится на диван. На этот раз приличным образом. Даже чересчур подчеркнуто приличным, сказал бы я. Колени плотно сомкнуты. Кладет бумагу на стол. Тянется за пачкой сигарет. Тут будто что-то взрывается. Чучельный мужчина, сидевший все время, как мумия, не шелохнувшись, вскакивает, словно его ужалили в одно место. Бросается к ней и сильно бьет кулаком прямо в лицо. Ее голова откидывается назад, потом падает снова вперед и приземляется на ее ладони; она остается сидеть, только теперь раскачивается из стороны в сторону. Операция свершилась за несколько секунд. Потом мужчина садится. Удовлетворенный ударом? Сидит, как ни в чем не бывало, точно ничего не случилось.
Но, конечно, случилось. Я, Эллинг, свидетель сему. Свидетель тому, что больше всего ненавижу и презираю. Свершился акт насилия. Некоторые люди думают (и утверждают), что применение силы к женщинам и детям хуже, чем к мужчинам. Я думаю иначе. Я не разделяю их точки зрения. Для меня насилие есть насилие, независимо от того, против кого оно направлено и кто его совершает. Насилие есть некий феномен, расчленять этот феномен на более или менее злодейские деяния означает несерьезное отношение к чрезвычайно серьезной проблеме. Он ударил ее прямо в лицо, а я миролюбиво сидел здесь в комнате и смотрел! Ее боль была моей болью. Мне страшно горько и обидно. И я почувствовал себя, мягко говоря, соучастником драмы. Приблизительно, как если бы находился в их комнате. Как если бы этот клоун, стиляга, ударил ее в лицо лишь после того, как уговорил меня зайти к нему и выпить по рюмочке.
Что толкнуло его на преступление? Какова причина? Что она сказала ему? Что было написано или напечатано на бумаге? Я хотел немедленно действовать, не сомневаясь и не колеблясь. Но… у меня не было доказательств. Я не имел понятия о причинных взаимосвязях, чтобы с полным правом нанести этому горилле тот удар, который он заслуживал.
Опять каскад предположений. Вновь и вновь прокручиваю эту сцену. Женщина входит в комнату. В руке у нее бумага. Женщина машет бумагой и говорит что-то, направляясь к дивану. Что она сказала?
«Коре? Здесь снова кусочек использованной туалетной бумаги. Я знаю, что ты сейчас рассердишься, услышав это в который раз, но я рассказала о твоих странных наклонностях Лилиан и Биттен. Не хотела говорить тебе, но вырвалось как-то само по себе, когда мы сидели и пили кофе».
?
Для меня дело было ясно, ясно как божий день, яснее ясного. Бить другого человека нельзя. Баста. Неясность и неопределенность возникли, потому что я чувствовал себя беспомощным. Мне нужен был совет. Если бы только можно было кому позвонить! К примеру, Ригемур Йельсен. Рассказать ей, как в действительности теперь обстояло дело в квартире, расположенной точно под ней. Но, естественно, я не мог просто так позвонить, потому что не знаком с нею, для нее я несмотря ни на что чужой человек, даже если мне кажется, что я знаю ее. А что было бы, если бы я позвонил ей как друг, близкий друг? («Ригемур? Послушай, это Эллинг. Свирепая животина снова била ее. Прямо в лицо. Да, даже кулаками. Я случайно оказался в комнате, я занимался своим телескопом и поэтому видел избиение. Что? Вот именно. Подумай, что можно предпринять. У тебя всегда есть на этот счет предложение».)
Я представлял себе зрительно, как я заученным движением набираю, безусловно, не колеблясь, ее номер телефона, который я никогда не забуду, пока живу на белом свете.
«Ригемур? Здесь — Эллинг».
«Ригемур? Это — Эллинг».
«Ригемур? Эллинг».
«Это только Эллинг, Ригемур».
«Это ты, Ригемур? Эллинг».
«Эллинг».
«Ригемур? Эллинг».
«Ригемур? Эллинг. Как говорят англичане: I will speak».
«Эллинг говорит. Ригемур!»
«Эллинг».
«Кто это? Ригемур? Точно? Эллинг».
«Это Эллинг, Ригемур».
«Это только Эллинг».
«Алло, это Эллинг. Привет, Ригемур».
«Квартира Ригемур? Прекрасно. Здесь Эллинг».
«Хей, это Эллинг. Это ты, Ригемур?»
«Послушай, Ригемур, это Эллинг».
«Ригемур? Здесь Эллинг».
«Эллинг».
Особенно мне нравилось «Ригемур? Эллинг!» Коротко и ясно. Без всякой болтовни. Подтекст таков: звонит Эллинг, чтобы сказать тебе нечто.
«Ригемур? Эллинг. Хотел напомнить, чтобы не забыла о шахматном клубе сегодня вечером в культурном центре. Что? Да, в половине восьмого, как обычно. До встречи!»
«Ригемур? Эллинг. Ты получила вторые ключи от входной двери в клуб? Хорошо. Не делай этого. Я обманываю сам. Чао».
«Ригемур? Эллинг. Знаешь, вот только что получил видео с Гру в Рио. Прекрасно, я поставлю кофе».
Из записей сделанных в журнале:
«Ригемур Йельсен в постели в 22.54, после ухода, (предположительно) разрыва с Крыской.
Насилие этажом ниже.
Есть ли видео с Гру Харлем Брундтланн?»
Похороны. Что может быть печальнее? Присутствовали священник, агент из похоронного бюро и я. Еще одна пожилая, неизвестная мне дама. Кто она? Она сидела на самой задней скамье и беспрестанно сморкалась в носовой платок. Бедняжка! Очевидно, в полном смятении. Я сидел впереди. Один. Агент занял место в третьем или четвертом ряду позади меня. Каждый раз, когда я оборачивался (четыре раза), он смотрел на меня с участием. Но меня не обманешь. Я все равно убежден, что он чистил ногти, как только я снова поворачивался к нему спиной. Наплевать. Священник даже не намеревался прятать свою бумажку-подсказку. Нет, я не против. Лучше так. A-то стоял бы и бормотал имя мамы и нелепицу о ней.
Он рассказывал мне о маме. Он рассказывал мне то, о чем я накануне рассказал агенту из похоронного бюро. Даже повторил слово в слово мою ложь, будто мама умерла в вере в Иисуса Христа, Господа нашего и Спасителя.
Потом он взял меня за руку и сказал: «Эллинг». «Эллинг, — сказал он. — У тебя есть я, ты знаешь, где меня найти, если что случится».
«Да», — отвечал я автоматически, хотя не имел ни малейшего представления, где мне его искать. Даже если что и случится.
Я пошел домой.
Что может случиться, Эллинг? Еще случиться? Ничего. Хорошо, ну а если все же что случится, так ты знаешь, у тебя есть он. Священник. Значит, дело обстоит так: ты сидишь без дела, если ничего не случается. Но он все равно у тебя есть. А если что случится, так попробуй его найти. Где? В церкви, конечно. Слоняется там вокруг да около, этот священнослужитель. Мелькнет тенью в алтарной комнате. Постоит на галерее, взирая на кафедру, с которой вещает проповеди, или на купель. Или появится на футбольной площадке позади школьного здания. Раньше священники были строгими. Но это было раньше. Теперь священники играют в футбол со своими конфирмантами и громко смеются, обнажая желтые зубы. Если ты просишь их, они всегда тебя утешат и обнимут, даже если ты взрослый человек. Необязательно при этом что-то должно случиться. Что он задумал, когда обнимал меня? Несмотря на то что я был мужчина? Потому что я был мужчина? Что-то случилось? Я остановился на мгновение. Что, собственно говоря, имел в виду священник? Он думал вызвать меня на разговор, поэтому эта фраза, «если что случится». По всей видимости, да. Но что-то случится со мной? Или что-то вообще с общественным положением в городе? Может, с обществом в целом? Может, стоит повернуть сейчас, спуститься к спортивной площадке и посмотреть, успел ли он сменить свою сутану на короткие штанишки, под которыми плавки? Правильно ли я поступлю, если выдам известную мне одному тайну, а именно, что среди нас есть люди, которые бьют других прямо в лицо, да еще кулаками, по сексуальным мотивам, не имеющим никакого значения, поскольку отношения между двумя давно уже разладились? Я не знал. Я сомневался. Ах, как я ненавидел себя за эту беспомощность! Рассказать ему об этом? О своей беспомощности? Нет. Я не сомневался, я был убежден, что я не смогу объяснить все так, как надо. А если даже и смог бы, что он сделает? Даст мне совет? Помощь от беспомощности? Нет, тысячу раз спасибо. Благодарствую! Тут у меня никакой веры нет. Впрочем, в последнее время я сам проявил, нужно сказать, и твердость, и стойкость духа. Я вошел в жизнь Ригемур Йельсен, ни на секунду не обременяя ее и не беспокоя. Результат трезвого обдумывания смысла жизни, самостоятельно принятого решения — искать, познавать и не сдаваться! Поэтому хватит сидеть и заниматься исключительно газетными вырезками, собирая фотографии одной важной персоны. Разумный шаг, в верном направлении. Шаг к тем, которые окружали меня: я был частью их, и они были частью меня. Кроме того, я решил что-то предпринять для усмирения этого пьяницы, который смотрел телевизионные программы и который бил женщину своими тяжелыми кулачищами, тогда как другие вынуждены были сидеть и смотреть. То есть это он, этот подлец, думал так. Он думал фактически, что чувство общности постепенно отмирает, что способность к сочувствию устарела, как постоянно утверждают критики социал-демократии. Он полагал, что имел право по-свински обращаться с женщиной, с которой жил бок о бок, имел право бить и унижать ее, поскольку верил, что никто не вступится за нее. Да, он настолько, очевидно, был уверен, что не потрудился даже задернуть занавески, когда избивал женщину. Но я докажу ему, докажу, что он ошибался.
