Филип Рот - Обычный человек
Тысяча девятьсот восемнадцатый — только один из множества ужасных годов, усеянных трупами anni horribili,[10] черным пятном ложащихся на воспоминания о двадцатом веке.
Он стоял у могилы среди двух десятков родственников; справа от него, вцепившись ему в руку, стояла его дочь, позади — оба сына, а жена — чуть поодаль, рядом с дочерью. Он неподвижно стоял у разверстой ямы, пытаясь понять, какой удар по его здоровью нанесла ему смерть отца. Хорошо, что Хоуи не отходил от него в такую минуту: брат крепко обнимал его за плечи, будто пытаясь огородить от непредвиденных случайностей.
Он никогда не задумывался над тем, кем были для него мать и отец. Они просто были матерью и отцом. Их существование не требовало никаких доказательств. Но теперь пространство, занимаемое ими, опустело. Каждодневная осязаемость их плоти исчезла. Гроб отца, простой деревянный ящик из сосновых досок, был на ремнях опущен в яму, выкопанную рядом с могилой его жены. И теперь покойник проведет в земле намного больше часов, чем провел в лавке, продавая драгоценности в таких количествах, что его занятие ни у кого не могло вызвать даже легкой усмешки. Он открыл лавку в 1933-м, в тот год, когда родился его второй сын, и расстался с ней в 1974-м, успев обеспечить обручальными кольцами три поколения жителей Элизабет. Где он взял деньги, чтобы открыть свое дело, и как он сумел найти покупателей в 1933 году, всегда оставалось загадкой для его сыновей. Фактом оставалось лишь то, что отец бросил работу в часовом магазине Абельсона на Спрингфилд-авеню в Ирвингтоне, где стоял за прилавком с девяти утра до девяти вечера по понедельникам, средам и пятницам, и с девяти до пяти по вторникам и четвергам, чтобы открыть свою лавчонку в Элизабет. Это было крохотное помещение, не более пятнадцати футов в ширину, а на витрине, выходившей на улицу, с первого же дня существования магазинчика красовалась надпись, выведенная крупными черными буквами: «Бриллианты — Ювелирные изделия — Часы», а под ней, более мелкими буквами: «Ремонт ювелирных изделий, ручных и настенных часов». В свои тридцать два года он предпочел работать на себя и свою семью по шестьдесят, а то и семьдесят часов в неделю, нежели торговать в лавке Мо Абельсона. Чтобы привлечь в свой магазин побольше покупателей из рабочего класса, составлявшего основное население Элизабет, а также из опасения смутить клиентов своим еврейским именем или вызвать недовольство десятков тысяч христиан этого портового городка, регулярно посещавших церковь, он легко предоставлял кредит, позволяя вносить процентов тридцать-сорок от стоимости выбранного украшения. Он никогда не проверял платежеспособности своих покупателей — они могли зайти к нему несколько недель спустя, выплачивая по нескольку долларов в счет долга или практически ничего не платя, — его это мало беспокоило. Несмотря на кредиты, он не разорился, а доброе отношение к нему, которого он добился благодаря особому подходу к людям, было для него дороже денег. Он уставил лавочку посеребренными вещицами, чтобы сделать интерьер более уютным: чайные сервизы, подносы, кастрюльки, подсвечники — барахло, которым он торговал по бросовой цене, а под Рождество в витрине появлялась заснеженная страна с Санта-Клаусом в центре. Ему пришла в голову гениальная мысль — не давать магазинчику собственное имя, а придумать другую вывеску: «Ювелирные изделия для всех и для каждого», — именно под этим названием отцовская лавочка стала известна всему округу Юнион, то есть огромному количеству простых людей, которые оставались его верными покупателями до тех пор, пока он, отметив свое семидесятитрехлетие, не продал все свое имущество оптом.
«Купить бриллиант — это непростое дело для человека из рабочего класса, — говорил он своим сыновьям. — Пусть это будет даже очень маленький камушек. Его жена сможет носить его и для красоты, и для придания себе веса в обществе. А когда жена носит бриллианты, ее муж уже не рядовой водопроводчик — он сразу становится важной персоной, чья супруга щеголяет в бриллиантах. Теперь его жена владеет вечными ценностями. Потому что алмазы не только символ красоты, статуса и роскоши — алмазы вечны. Это частица вечности, добытой из земли, и обыкновенная жена простого смертного носит кольцо с частицей вечности на своей руке!»
Причина, по которой отец ушел от Абельсона, где он мог бы преуспевать даже в страшные годы Депрессии, получая жалованье наличными, была проста: тем, кто спрашивал его, и даже тем, кто не спрашивал, отец всегда объяснял: «Я должен что-то оставить своим сыновьям». из большой кучи земли рядом с могилой торчали рукояти двух лопат. Он подумал, что лопаты эти оставлены могильщиками, которые придут чуть позже, чтобы засыпать яму. Он представил себе, как все родственники, приехавшие на похороны, подойдут к могиле, чтобы бросить в нее горсть земли, а потом, точно так же как после похорон его матери, разойдутся по своим машинам. Но отец просил раввина, чтобы его похоронили согласно иудейскому обряду, который, к сыновнему удивлению, требовал, чтобы покойного закапывали в землю родные и близкие, а вовсе не работники кладбища или кто-либо другой. Об этом раввин сообщил Хоуи, но Хоуи почему-то ни слова не сказал своему младшему брату. Теперь он с удивлением наблюдал, как его старший брат, в элегантном темном костюме, белой рубашке с темным галстуком и начищенных черных туфлях вытаскивает лопату из земли, а затем, копнув, до краев ее наполняет. Затем Хоуи торжественно подошел к краю могилы, остановился на мгновение, погруженный в раздумья, и, слегка наклонив лезвие, позволил земле медленно ссыпаться в разверстую яму. Земля упала на крышку гроба с характерным звуком, который ни с чем нельзя спутать, от чего у всех присутствующих по спине побежали мурашки.
Хоуи возвратился к земляной насыпи, чтобы снова вонзить лопату в крошащуюся пирамиду, возвышающуюся фута на четыре над краем могилы. Теперь нужно было забросить всю выкопанную землю обратно в яму, пока отцовская могила не сравняется с соседними.
На эту работу у них ушел почти целый час. Пожилые родственники и друзья, которые были не в состоянии копать, помогали молодым, зачерпывая землю пригоршнями и кидая ее на крышку гроба; он тоже не мог заниматься таким тяжелым физическим трудом, и потому эта нелегкая задача выпала на долю Хоуи, четырех сыновей старшего брата и двух его собственных: все шестеро были крепкими, здоровыми парнями лет тридцати или чуть старше, которым такое дело было по плечу. Они разделились на бригады по два человека, чтобы пересыпать землю из кучи в могилу. Каждые несколько минут заступала другая смена, но в какое-то мгновение ему показалось, что работе этой нет конца и они будут вечно топтаться у могилы, закапывая гроб. Лучшее, что он мог сделать, чтобы целиком отдаться непреложной и грубой прямолинейности похорон, — это тихо отойти к краешку могилы и смотреть, как земля, ссыпаясь, постепенно закрывает гроб. Он наблюдал, как земля сравнивается с крышкой гроба, на которой была выточена только звезда Давидова, а затем — как земля закрывает крышку. Теперь его отец будет лежать не только в гробу, но и под тяжестью всей земли, сброшенной на него, и внезапно он увидел губы отца, как если бы не было никакого гроба, как если бы землю сбрасывали прямо на него, забивая грязью рот, засыпая глаза и ноздри, закупоривая уши. Он хотел сказать им, чтобы они сейчас же прекратили работу, хотел крикнуть, чтобы они остановились: он не желал, чтобы его сыновья и племянники покрывали грязью лицо отца, перекрыв все каналы, через которые он всасывал в себя жизнь. Я смотрел на это лицо с самого рождения — прекратите закапывать отцовское лицо! Но мужчины, эти крепкие молодые мужчины, вошли в определенный ритм, и они не могут остановиться и ни за что не прекратят кидать землю, даже если он бросится в разверстую могилу и потребует немедленно остановить похороны. Сейчас их уже ничто не остановит. Они будут продолжать и зароют его прах, если так нужно поступить, чтобы закончить дело. Хоуи отошел в сторону; лоб его покрылся капельками пота. Издали он наблюдал, как шестеро здоровых парней, двоюродных братьев, стремясь поскорее закончить свою работу, орудуют лопатами в неистовом темпе. Они меньше всего походили на плакальщиков, участвующих в древнейшем скорбном ритуале, скорее эти молодые мужчины походили на рабочих прошлого века, закидывающих уголь в плавильную печь.
Старшее поколение, плача, жалось друг к дружке. От земляной пирамиды ничего не осталось. Вперед вышел раввин и, аккуратно разгладив ладонями поверхность земли, взял в руки палку, с помощью которой очертил размеры могилы по рыхлой почве.
Он смотрел, как отец исчезает из этого мира с каждым дюймом покрывающей его земли. Ему пришлось проследить этот постепенный уход до самого конца. Для него это было похоже на вторую смерть, не менее ужасную, чем первая. Внезапно на него нахлынули чувства, уносящие его в воспоминания об отдельных моментах жизни: вот он, отец, берет по очереди на руки каждого из его троих только что родившихся детей: сначала Рэнди, потом Лонни и, наконец, Нэнси — и глядит на младенцев удивленным взглядом, в котором светится тихая радость.
