Александр Матюхин - Целующие солнце
И снова в машине — заморгал сонно. Показалось, снова показалось…
Не от этих ли воспоминаний я бежал? Не их ли боялся? Запахи лекарств, которые, казалось, впитались в мою кожу до самой смерти — кто говорил, что у воспоминаний нет запаха? Ложь, ложь! Чувство растерянности, душевный упадок, ощущение, будто я предал Аленку, будто наговорил ей в жизни много ненужного, невесомого, совершенно непонятного… А еще столько всего не успел сказать. И не успел сделать.
Иногда так хочется взять лоскутки воспоминаний и мыслей, добавить образов, добавить недосказанное, мечты какие-нибудь — и сшить из всего этого свой, параллельный мир. Такой, который я хочу. Чтобы без нелепых смертей и ненужного бегства. Чтобы без небоскребов и страхов. Без юристов и кока-колы. Без глянцевых журналов и никому не нужных фотографий. Мир — утопия. Мир — фантазия. Он и существовать-то может только в мыслях.
Песня закончилась, следом заиграло что-то дикое и веселое. Мы выехали из города, свернули с дороги и на низкой скорости принялись трястись по ухабам и кочкам. Брезентовый рассказывал, как однажды от сбил в лесу росомаху. Не на смерть, но перепугался больше животного. Минут через двадцать мы остановились.
Мы вышли на свежий воздух. Вид утреннего леса поглотил меня. Туман, словно старая застиранная простыня, цеплялся клочьями за ветки деревьев, стелился по земле. Деревья обступили со всех сторон, навалились любопытные. Дышалось легко, но в каждом вдохе чувствовалась лесная сырость. Сквозь ветки пробивалось слабое еще утреннее солнце, окрашивая мир в изумрудный цвет. На секунду я пожалел, что не взял с собой фотоаппарат, но желание быстро прошло, улетучилось.
Разгоняя туман, Брезентовый отыскал тропинку и объяснил, что нам теперь идти пешком около получаса. На автомобиле здесь не проехать. Изо рта шел пар, а щеки щипало от легкого морозца. Никогда не гулял по лесу, поэтому с радостью решил восполнить пробел жизни.
Под ногами скрипели ветки, туман цеплялся за подошвы. Мы шли в тишине леса, а я боялся нарушить его, прислушиваясь, словно хищник, к каждому неосторожному шороху, к каждому непонятному шуму. Лес потихоньку просыпался. Ранние пташки где-то в серебристых ветках громко переговаривались между собой. Стучал дятел. Один раз из-под ног Брезентового мелькнула рыжая белка — молниеносно забралась по стволу дерева и скрылась в густой листве. Брезентовый рассмеялся и рассказал анекдот о белках, старый, но довольно смешной. Брезентовый вообще казался неисчерпаемым источником всевозможных историй, анекдотов и жизненных зарисовок. Я подумал, что если бы он замолчал хотя бы на час, то взорвался бы от давления прущих из него слов.
Один раз над головами шумно пролетел самолет, раскачав верхушки деревьев и оглушив низким ревом мощных двигателей. Брезентовый тут же рассказал, что где-то в лесу есть совершенно секретная воинская часть, в которую постоянно летают совершенно секретные вертолеты. И из нее тоже летают, кстати. Никто не знает, что за это часть и где она находится, но один раз Брезентовый заплутал и наткнулся на высоченный забор из колючей проволоки. Всюду висели таблички огненно-красного цвета, где желтыми трафаретными буквами было написано: «Вход (въезд) запрещен (закрыт)». С той стороны забора тоже стоял лес, но было видно множество протоптанных дорожек, следы армейских сапог, а кое-где валялись поблескивающие в свете солнца гильзы. Направившись вдоль забора, Брезентовый довольно скоро вышел к поляне, которая при внимательном рассмотрении оказалась не поляной вовсе, а посадочной площадкой. Вокруг площадки высились деревянные сторожевые вышки. Брезентовый даже смог разглядеть одного из вояк, с автоматом на плече и с сигаретой в зубах. После этого Брезентовый решил не искать приключений на свою задницу и незаметно скрылся.
Пока он все это рассказывал, над головами как раз пролетел вертолет, что заставило Брезентового таинственно покачать головой, мол, вот видишь!
Пока мы дошли, сумрак практически развеялся, туман отступил по всем фронтам, запутавшись в ветках деревьях. Лес незаметно расступился, открыв вид на огромное и прекрасное озеро. Берег его был усеян мелкой галькой, в некоторых местах оттопырились зеленые кочки и торчали валуны, покрытые мхом. Я разглядел вдалеке противоположный берег, подернутый тонкой пленкой тумана. Еще разглядел стаю диких уток, которые при виде нас заторопились к центру озера, оглашая воздух кряканьем. Воздух здесь, к слову, был чист до той степени, когда, вдыхая его, ощущаешь сладковатую резь в горле и хочется закашлять с непривычки.
Брезентовый повел неприметной тропкой, сказав, что есть тут одно хорошее местечко для рыбалки. Под ногами хлюпал мох.
Мы добрались до небольшого песчаного спуска, который исчезал в воде. Тут стоял деревянный мостик, метров десять в длину. От каждого шага доски под ногами осторожно поскрипывали, словно проверяли, смогут они выдержать наш вес или нет. С мостика открывался совсем уж великолепный вид и на лес, и на озеро, чувствовался неописуемый и неуловимый в городе простор. Я так давно не видел столько неба разом. Города дают смотреть на небо только урывками, кидают клочки, урвал — гляди, не урвал — езжай дальше, может, где еще увидишь. На мгновение я захлебнулся в этом небе, закружилась голова, необъятный простор захлестнул меня. Ну, почему люди не летают, как птицы? Как я сейчас понял эту фразу. С какой глубиной и прозрением.
Брезентовый стоял, не вмешивался, дал насладиться, а затем разложил вещи из рюкзака. Расстелил брезент (за это действие над ним каламбурили все, кому не лень), поставил раскладные стулья, закрепил удочки — все с отработанным не раз профессионализмом. Только ругнулся потихоньку сквозь зубы, когда едва не уронил одну удочку.
Я в свою очередь достал банку с червями, принялся вытаскивать их, холодных и склизких, извивающихся и мокрых, из комьев черной земли и насаживать на крючки. Когда-то миллион лет назад, в школе на уроке зоологии учительница рассказывала о строении дождевых червей. Помню, на доске висел большой плакат с нарисованным «червяком в разрезе», тянулись какие-то стрелочки к каким-то надписям — память стерла подробности. Но вот, что я четко запомнил, как учительница, отвлеченная шумом на задних партах и от этого слегка разозлившаяся, неожиданно совсем не по учебникам, с окраской поучительной жестокости в голосе, поведала о том, что у кольчатых червей нервные окончания находятся в каждом кольце, представляют собой замкнутую нервную систему, и каждое кольцо в случае чего подает болевой сигнал в голову. Каждое! Вдумайтесь! То есть, если вы насаживаете червяка на крючок, то от каждого из сотен колец его тела болевой сигнал летит в его голову — и червяк испытывает невероятную, мучительную, жгучую боль раз за разом, на протяжении сотен уколов. Эти миниатюрные колечки, которые вы даже не можете увидеть или ощутить под пальцами, взрываются болью, червяк вертится в агонии, потому что клетки регенерируют и не дают ему умереть. А боль возникает снова и снова. И самая лучшая смерть — когда, наконец, из глубин темной воды появится рыба и съест его.
После этого в классе воцарилась гробовая тишина. А мне, под впечатлением, долго снились умирающие в мучениях червяки, по ходу сна почему-то превращающиеся в мучеников-стрельцов Ивана Грозного, которых сажали на кол — они тоже корчились и умирали.
Я поведал эту историю Брезентовому, на что он ответил, что мученики-стрельцы не умирали на колах, потому что Иван Грозный велел рубить им головы, причем делали это бояре, ответственные за бунт. А, может, это был и не Иван Грозный, а Петр Первый. А потом добавил, что разницы нет, нравы были жестокие и при Иване Грозном и при Петре Первом, а к червям это не имеет никакого отношения.
— Хорошо, что мы не черви, — заключил я и забросил удочку.
Со слов Брезентового следовало, что клев здесь стабильный, особенно в утреннее время. Озеро на самом деле было не озеро, потому что чуть дальше, за камышами, оно впадало в реку Блеску, которая, в свою очередь, долго петляя и извиваясь, впадала в Северный Ледовитый океан. Здесь река была мелковата, узка, с низкими мохнатыми берегами, но через двадцать с хвостиком километров расправляла плечи, становилось достаточно крутой, глубокой, наращивала отвесные каменные берега, и совсем нестыдно ей было потом присоединяться к океану.
Первое время, однако, клева не было. Брезентовый молчал, чтоб не спугнуть рыбу, отчаянно пытался не шмыгать носом и тихо открыл бутылку с лимонадом. Я больше смотрел не на поплавок, а на природу вокруг. Оторваться было невозможно. В тишине, в прозрачной глади воды, в чистоте воздуха, в деревьях, обступивших озеро, в голубом безоблачном небе чувствовалось что-то светлое, что-то грандиозное и великое — понять это было совершенно невозможно, никакие бы анализы и расчеты не помогли, чтобы вычислить, какие эмоции я испытывал. Чувствовалось величие той самой Матери Природы, о которой складывали сказки, которой в свое время поклонялись, которую в деревнях и маленьких городках уважали, а в больших городах ассоциировали с чем-то далеким и непонятным. Видимо, только побывав в таких вот местах, можно было понять — нет, не понять даже, а почувствовать — что есть Природа на самом деле. Но ведь и не каждый почувствует. Придет, покурит, выпьет водки на морозце, согреется у костра, нажарит шашлыков, споет под гитару пару хитов «Гражданской Обороны», да и уедет обратно в каменные джунгли (о, какое заезженное, но в тоже время нерушимо-правильное определение). И ничего не почувствует. Ничего.
