Владислав Артемов - Обнаженная натура
— Помимо штрафа, стоимость билета. — вредным голосом сообщил старик, выписывая квитанцию. — Пункт отправления? Станция назначения?
— Москва — Красный богатырь, — сухо и кратко ответил Павел.
— Это с Ленинградского надо было садиться, — так же сухо отозвался старик, возвратил сдачу и, оставив Родионова наедине с этой новостью, бросился вдогонку за ускользающими «зайцами».
Ничего, ничего, успокаивал себя Родионов, сойдя с поезда на первом же полустанке. Можно спокойно обмозговать детали предстоящего объяснения. Главное, во всяком случае, сохранять хладнокровие…
Однако сохранить хладнокровие оказалось не так-то просто. К пущей его досаде обратная электричка, как выяснилось из расписания, прибывала только через два часа.
Первым сердечным движением Павла Родионова было — хватить со всего размаху сумкой о бетонный край платформы, и может быть, именно так он и поступил бы, но пережитая им в этот день полоса мелких и пакостных неприятностей в какой-то мере подготовила его к философскому восприятию несовершенств окружающего мира. Так приведенный в отделение милиции какой-нибудь подвыпивший доцент в первую минуту кипит и возмущается порядками, требует правды, справедливости и адвоката, но проходит некоторое время и он успокаивается совершенно, привыкает к обстановке, располагается поудобнее, выясняет, где сортир и умывальник, словом, становится мудрее, ибо понимает, что есть вещи на свете, повлиять на которые не в человеческих силах.
Не было рядом человека, на которого можно было бы излить свое раздражение и злость, поэтому, не найдя выхода, чувства эти очень скоро улеглись сами собою. Правда, Родионов все же отнес свои неудачи на счет все той же Ирины, ведь если бы не она, не пришлось бы ему тащиться на вокзал и торчать теперь в долгом ожидании обратного поезда посреди пустой пригородной платформы… Мысль его попыталась самовольно проникнуть еще глубже в исследование причин и следствий, по вине которых он оказался в таком дурацком положении, и как всегда потянулись из этой глубины все новые и новые звенья, и конца этой цепи не было видно…
Какая-то тетка в белой одежде стояла одиноко перед большим ящиком на дальнем конце платформы, махала ему рукой и кричала:
— Ходок, гамбурги!..
Встрепенулись ветви придорожных деревьев и целая туча черного воронья выметнулась оттуда страшно и гортанно крича. Косо и укоризненно поглядев на странную торговку, Родионов спрыгнул на рельсы и, не оглядываясь, полез на крутой косогор. Он примостился под старой березой, отметив, что тело его само собою приняло позу почти классическую — он лег на бок, опираясь на локоть, сорвал длинный стебель и принялся его жевать.
Перед взором его открылась даль, наполненная воздухом и светом. Внизу весело блестели черные рельсы, за ними, карабкаясь по косогору вверх, тянулись вдоль путей придорожные посадки — кусты ольхи, осинник, серый хмызняк, дальше широко лежало поле, а за ним виднелся настоящий лес — нежная и прозрачная дымка берез на опушке, сквозь которую проступала темная зелень елей. За лесом желтело еще одно дальнее поле с еле видными домиками безвестной деревни на краю, а там леса, перетекая друг в друга, тянулись до самого горизонта…
И такими отрадными вдруг показались ему эти, подаренные судьбой два свободных часа весны, что сердце его радостно дрогнуло от предчувствия неминуемого счастья… Дрогнуло и споткнулось..
— Ну не весной же!.. Не весною… — застонал он вслух и тотчас снизу с пустынной платформы отозвалась неуемная баба:
— А кому горячие гамбурги-и!..
Легонько стала подрагивать земля, протрубил далекий электровоз и откликнулся ему встречный поезд, гул стал быстро нарастать и через минуту сошлись под косогором два встречных состава, оба пассажирских, прогрохотали и разлетелись в разные стороны.
Вот бы сейчас уехать куда-нибудь, — замечтался Павел. — За границу. Она бы тем временем нашла кого-нибудь… Военного моряка. Возвращаюсь из Гамбурга, она мне: «Прости, милый, это я во всем виновата…» А я молча бледнею и говорю на прощание: «Ну что ж, прощай. Я желаю тебе счастья. Забудь обо мне навеки…»
А ведь как забавно все начиналось три месяца назад. Приметив Родионова, который ехал на службу и, отвернувшись к окну в углу троллейбуса, пожирал сушки, она, должно быть, повинуясь глубинному женскому инстинкту «накормить мужика!» — неожиданно вытащила из сумочки и молча протянула ему половину своего секретарского обеда — аккуратный бутербродик с сыром, а он так же молча, занятый своими мыслями, принял и машинально проглотил. И только после этого обратил внимание на милую, курносую, застенчиво улыбающуюся толстушку и попытался какой-то деревянной шуткой, нескладным комплиментом сгладить неловкость положения. А когда они вместе вышли на остановке, она почти силой вложила ему в ладонь еще и большое румяное яблоко. И снова он произнес какую-то остроту, что-то о Еве и о запретном плоде… Она, к несчастью Павла, оказалась из породы тех женщин, для завоевания которых достаточно нескольких расхожих фраз, типа: «Жизнь театр, и люди в нем актеры…» или «Сон разума рождает чудовищ».
Через два дня он засиделся с ней за бутылкой сухого вина и как-то неожиданно для себя остался ночевать на даче ее родителей в поселке Красный богатырь.
А теперь вот женись…
«Ты куда, дорогой?..» «Да так, прогуляться, поразмышлять в одиночестве…» «Ну тогда и я с тобой!» — и под локоть, и тащи ее, приноравливайся к ее гусиному шагу…
Или: «Мне кажется тебе стоит надеть вот этот галстук.» «Да не ношу я никаких галстуков! Презираю их!..» «Отчего же, дорогой, тебе так идет…» «Оттого, что масонский символ, да будет тебе известно!..» «Глупость какая, все носят приличные люди…»
Тяжко вздохнув, Родионов поглядел на часы и поднялся. Долго отряхивался от приставшего сора, перемогая деревянную боль в онемевшем локте. Не заметил, когда успел отлежать. Душа его была изнурена бесплодными и утомительными спорами с призраками.
Затрещали сухие ветки под чьими-то ногами. Из придорожных зарослей выступили задом две фигуры, волоча по земле что-то тяжелое, завернутое в серую мешковину.
— Не видь! — бросил один из них, косо зыркнув на Родионова из-под насупленных бровей.
И две фигуры снова скрылись в чаще, медленно уволакивая за собою свой груз.
А на платформе уже толпилось десятка два людей и все они показались Павлу свободными и беззаботными. На скамейке у кассы, пригревшись на солнышке, дремала давешняя баба с гамбургерами и хотдогами, пододвинув к себе ящик на колесах. Рядом стоял рыжий станционный пес и, помахивая хвостом, не отрываясь глядел на сонную бабу.
«Хот дог — горячая собака — рыжий пес — собаки съедобны…» — сама собою связалась логическая цепочка и тут же рассыпалась без следа, но какой-то другой частью сознания Родионов отметил появление этой неожиданной цепочки, вздрогнул и замедлил шаг, вспомнив одну из самых навязчивых своих мыслей, которую считал вернейшей, чувствовал ее истинность, но никак доказать и объяснить не мог даже самому себе. Это было как бы профессиональное опытное знание о том, что всякая человеческая жизнь подчинена недоступной для ума логике. И любое событие в ней, любое слово не случается и не произносится даром, рано или поздно отзовется неожиданным эхом. Более того — всякая мысль, задержавшаяся в голове, не проходит бесследно, а обязательно сделает попытку материализоваться, обрасти плотью, зацепиться за жизнь и укорениться в ней. Чудаковатый провинциальный мечтатель, лелеющий в безвестной глухомани трактат о справедливом социальном переустройстве, отнюдь не так безвреден, как думают о нем копающиеся на своих грядках соседи. Любая бредовая и страшная его идея в конце концов проклюнется где-нибудь на земле, в Уругвае или в Родезии, и долго будет мучить людей, напитываясь кровью и злобой, пока не издохнет сама собою среди развалин и опустошения ею же и произведенных…
Странное тревожное и беспокойное настроение овладевало им, он чувствовал себя так, словно неожиданно потерял цельность, распался на части, и каждая его часть живет отдельно и самостоятельно. Одна щурится на солнышке, беззаботно и без всякой мысли, другая думает по-кабинетному, третья ждет электричку, четвертая тоскует и мучится, пятая глядит на рыжего пса, шестая вразвалочку движется по платформе, седьмая ненавидит… Боже мой, — думал он, — и все из-за каких-то ничтожных досадных мелочей. Избави Бог человека от мелких и пакостных страданий. Да лучше бы я влюбился смертельно, страдал и мучился по-настоящему! Именно так! — загадал он, не подозревая в тот момент, что заступил уже за роковую черту, и смутная тень будущего уже надвигается на него. Тревога и беспокойство витали в воздухе, носилась над платформой стая ворон и не знала, куда ей сесть…
