Жозеф Кессель - Лев
– Но ведь вам известно, что я находился с нею там, куда я не имел права ходить.
– Как раз об этом мне и хотелось бы с вами поговорить, – сказал Буллит.
Он заколебался. Складки под красной всклокоченной шевелюрой обозначились еще сильнее. Он проворчал:
– Не знаю уж, как вам все объяснить.
– Послушайте, – сказал я ему. – Я честное слово даже не знал, что посетителям туда нельзя ходить. Но если вы полагаете, что ваш долг состоит в том, чтобы изгнать меня, то что ж, я уеду через час, а не завтра, вот и все.
Буллит покачал головой и улыбнулся едва заметной, застенчивой улыбкой, придавшей его морде какое-то особое очарование.
– Даже если бы у меня и возникло желание выпроводить вас, как бы я это сделал? – спросил он. – Сибилла уже вся в мыслях о своем торжественном чае. Ей, бедняжке, не так уж часто подвертываются оказии вроде этой.
И, внезапно избавившись от своей неловкости, Буллит сказал мне просто и откровенно, что больше гармонировало с его фигурой и с его лицом:
– Я благодарю вас… я по-настоящему благодарен вам за то, что вы не рассказали моей жене, что видели на рассвете Патрицию там, где вы ее видели.
Буллит провел тыльной стороной ладони по мокрому лицу. Между тем я ведь собственными глазами видел, как он вернулся после долгой поездки под нещадным солнцем, и у него не было ни единой капли пота на лбу. А сейчас мы стояли в тени исполинских деревьев. Я даже и не знал, что ему ответить.
В нескольких метрах от нас тропинку одним прыжком пересекла импала. Из подлеска вылетело несколько птиц. Где-то без умолку тараторили обезьяны.
– Если моей жене вдруг стало бы известно, что Патриция делает каждое утро, – продолжил Буллит, – тогда, тогда…
Он поискал слова, снова провел рукой по лбу и глухо закончил:
– От этого у всех возникли бы большие трудности.
Потеребив немного свою жесткую рыжую шевелюру, он переместил тяжесть своего тела с одной ноги на другую.
– Что мне хотелось бы понять, – сказал Буллит, не глядя на меня, – так это ваше молчание. Вы ведь ничего не знали. Или, может быть, Сибилла сообщила вам какие-нибудь вещи, которые заставили вас насторожиться?
– Нет, вовсе нет, – ответил я. – Да я и сам не вполне понимаю, что за чувство удержало меня и не позволило мне рассказать. Истина, я думаю, состоит в том, что встреча с вашей дочерью показалась мне нашей с ней тайной.
– Но почему?
– Почему?
Я замолчал из опасения показаться смешным. Но потом все-таки решился – помогли, наверное, окружавшие нас запахи и потрескивания бруссы, да еще маска Буллита, где было что-то от животной простоты. Я сказал Буллиту про инстинкт, побудивший меня направиться к диким животным, чудесным образом стянувшимся к подножию Килиманджаро, про то, как мне хотелось их оказавшейся для меня недоступной дружбы и как благодаря маленькой девочке я на миг проник в их царство.
Сначала, еще чувствуя неловкость от этого подобия исповеди, я не отрывал взгляда от покрытой сухой травой и колючими ветками почвы и видел лишь ноги Буллита, напоминающие цветом темную глину, высокие и крепкие, как колонны. Однако по глубокому ритму его дыхания я понял, что он слушает очень сосредоточенно, и ощущение неловкости у меня пропало. Я продолжил свой рассказ, глядя ему в глаза. Он слушал меня, и на его лице не шевелился ни один мускул, хотя во взгляде его читалось выражение недоверчивого счастья.
Когда я закончил, он медленно, словно через силу, произнес:
– Так, значит… и вы тоже… вы думаете… вы, городской человек… что у Пат с животными есть что-то такое… что-то такое, что не нужно… к чему нельзя прикасаться?
Буллит замолчал и, не отдавая себе отчета, стал теребить свою красную гриву, одновременно он пристально и несколько странно смотрел на меня, словно отыскивая во мне какое-то уродство, какой-то дефект.
– Но тогда, – спросил он, – как же вы можете быть другом Лиз Дарбуа?
– Я вовсе таковым не являюсь, – заявил я. – Ни в малейшей степени. Я едва знаком с ней, и даже это кажется мне избыточным.
На губах Буллита опять появилась уже знакомая мне улыбка, неуверенная, застенчивая и обаятельная.
– А признайтесь-ка, – добавил я, – вы, наверное, из-за этой юной дамы с удовольствием угостили бы меня кожей носорога?
И в самом деле, черт побери, – не мудрствуя лукаво, сообщил Буллит.
Он внезапно закатился наполнившим весь лес громким простодушным смехом, похожим на смех ребенка и одновременно на смех людоеда. Между двумя конвульсиями он повторял:
– Черт побери, я и в самом деле угостил бы вас кибоко!
И опять принимался хохотать до изнеможения:
– Кибоко… кибоко… кибоко…
Его смех заразил и меня. Слово «кибоко» вдруг показалось мне удивительно смешным. И я тоже принялся хохотать до слез, стоя рядом с Буллитом на узкой тропинке в бруссе. Именно в этот момент и зародилась наша дружба. Когда, справившись с приступами смеха, Буллит снова заговорил, он беседовал со мной уже как с хорошо знакомым человеком, которому известны все тайны и подоплеки его дома.
– Ведь и не поверит никто, – произнес он с еле сдерживаемым возмущением, – что тщеславная, пустая кукла вроде этой Лиз способна причинить столько зла на расстоянии в десять тысяч километров.
– Причем даже не желая этого, даже ничего не зная об этом, – сказал я.
Буллит упрямо тряхнул своей мордой и пробурчал:
– Ну и пусть, а я ее ненавижу. У меня в мыслях только Сибилла и дочь.
Он развернулся на каблуках и опять тронулся в путь. Однако теперь он шел медленнее, с более тяжко склоненным затылком. Он размышлял. Потом, не оборачиваясь, заговорил. Его спина заслоняла мне весь горизонт. Его фразы подчинялись ритму наших шагов. Он объяснял мне:
– Не думайте, что я совсем сумасшедший, раз я позволяю Пат бегать по бруссе и, когда ей вздумается, приближаться к диким зверям. Начать с того, что у нее есть над ними власть. Это дается человеку или не дается. Можно досконально изучить животных, но это не то. Взять, например, меня. Всю свою жизнь я провел среди животных, а ничего не попишешь, власть – это от рождения. Как у дочери.
Я следовал за крупным телом Буллита, стараясь ступать след в след, чтобы не сбить с ритма, не разладить этот неторопливый хрипловатый голос, который опять вводил меня в таинственные владения Патриции.
– Я знал некоторых людей, наделенных такой властью, – продолжал Буллит. – Белых и негров… больше негров. Но никто из них не обладал ею в такой степени, как Пат. Она появилась на свет с этим даром. А кроме того, она выросла среди животных. А кроме того (Буллит едва заметно заколебался), а кроме того, она никогда не делала им зла. Она понимает их, и звери понимают ее.
Тут я не удержался и спросил:
– И больше ничего не нужно для ее безопасности?
– Она в этом убеждена, – сказал Буллит, продолжая идти и по-прежнему не оборачиваясь. – А уж ей-то это, наверное, лучше известно, чем нам. Хотя я сам не обладаю ее простодушием. Поэтому я поручил Кихоро охранять ее.
– А, это тот изуродованный негр? – спросил я.
Буллит немного прибавил шагу и ответил:
– Не нужно заблуждаться на его счет. Кихоро покалечен, но он двигается, как леопард. Например, Патриция тут же услышала бы, что я охраняю ее или брожу где-то поблизости. Это при том, что я свое ремесло знаю. Вот, а когда Кихоро идет за ней тенью ее тени, она ни о чем даже не догадывается. И хотя у него всего один глаз, стреляет он точнее и быстрее, чем я. А я в Восточной Африке считаюсь одним из лучших стрелков.
Буллит обернулся. В его взгляде загорелся какой-то странный огонек, моложе зазвучал голос:
– А знаете ли вы, что раньше, когда Кихоро шел на какого бы то ни было зверя, будь то лев, слон или даже буйвол, он брал всегда не больше одного патрона. И что…
Буллит не договорил, резко оборвав себя на полуслове, и как бы в наказание за какую-то неведомую мне ошибку сильно прикусил себе нижнюю губу.
– Ну, когда он охраняет мою дочь, то тут будьте спокойны, – сказал он, – тут он ходит с полными обоймами.
Тропа стала шире. Мы прошли несколько шагов бок о бок.
– Значит, это вы от Кихоро узнали про мою встречу с Патрицией, да? – спросил я.
– Да, – ответил Буллит. – Но только важно, чтобы она не узнала, что он наблюдает за ней. А то вся ее игра пошла бы насмарку. А эта игра – единственная у нее здесь радость.
Мы дошли до группы хижин, но это был не лагерь, предназначенный для путешественников. Не отдавая себе отчета в этом, я пришел с Буллитом в негритянскую деревню.
VIII
Десятка два соломенных хижин, скрытых высокими деревьями, использовались для проживания персонала заповедника: охранники служащих, слуг и их семей. В зданиях, построенных с большим запасом прочности, находились электрогенератор, ремонтная мастерская, запасы горючего, склад продовольствия и одежды.
Население деревушки незамедлительно окружило Буллита. Рейнджеры носили форму: хлопчатобумажные куртки цвета хаки с большими металлическими пуговицами, такие же шорты и фески, а на поясе – патронташи. Механики были в тряпье, слуги – в длинных белых туниках, подпоясанных на талии синими кушаками, скрибы – в европейских костюмах, включая галстуки. На хлопчатобумажных платьях женщин самые резкие, самые ядовитые и самые взаимоисключающие цвета вполне успешно сочетались. Дети же были просто голые.
