Эльдар Ахадов - Северные рассказы и повести
По всему краю на всех рынках ценятся минусинские помидоры. Очень уж вкусны они: и в сыром виде, и в солёном, и в маринованном, и в жареном, в любом…
И предложил губернатор края, простирающегося с юга на север на 3000 километров, края, в котором пол-Европы спокойно может поместиться, учредить краевой официальный праздник — День Помидора. Вот тебе и Сибирь–матушка!
ТЕЧЕТ РЕКА МИМО ГОРОДА
Течет река мимо города. Дует ветер навстречу. Мигает река от ветра отражениями ночных огней, хлопает ресницами волн, шумно вздыхает. Разбежалась и прошла через ветер.
И опять течет река мимо города. А навстречу солнце. Рассвет. Жмурится река белобровыми туманами. Ёжится рябью спросонья. Просыпается, прыгает по перекатам, блестит золотинками на солнышке навстречу новой заре.
А вот и день.! И течет весь день река мимо города. Падают, отражаются в ней гранитные набережные. А за ними — высотные здания–подростки и длинноносые строительные краны А дальше и выше — зеленые холмы со смешными мохнушками кустов и деревьев. Улыбается терпеливым рыбакам на дальнем причале. Смеётся синяя река, радуется небу голубому. Волнуются в ней отражения. Перемежаются облаками. Волнуется река в порту, разглядывая длинные железные баржи, белые теплоходы, снующие всюду катера, замирая перед величавыми крылатыми парусниками…
О путешествиях мечтает, о дальних странах. И снова течет река мимо города. И наступает вечер. И течет вечер, как река. И не кончаются в ней вечерние и ночные звёзды. И летят, и летят через неё мосты с берега на берег.
И не кончатся мосты, и не кончатся звёзды, и набережные, и дома, и паруса, и туманы. Волшебная река. Всегда течёт мимо города, никогда не кончается.
О ЧЕХОВЕ
к 150-летию со дня рождения
Для меня Чехов — это память о белоснежной птице–теплоходе «Чехов», летящем над енисейскими волнами — белое на синем…
Для меня Чехов — это мои дети, бегающие, хохочущие, играющие в прятки возле каменного памятника человеку с интеллигентным лицом…
Для меня Чехов — это голос писателя Русакова, упоенно читающего очередной свой шедевр, снова и снова неуловимо напоминающий чеховскую улыбку…
Для меня Чехов — нескончаемая осенняя козульская дорога меж золотистых берез и темно–изумрудных елей, тот самый отрезок сибирского тракта, о котором написал он когда–то несколько строчек…
И кажется иногда: обернешься нечаянно, а за спиной — живой и здоровый Антон Павлович — глядит сквозь круглые очки свои вдаль на нашу раздольную сибирскую реку, на нашу прошлую, нынешнюю и будущую жизнь…
НА ЧАПЕ
Жила–была речка Чапа. Далеко жила, на самой границе Эвенкии и Северо — Енисейского района. Веселая она была, особенно летом, когда чистая, прозрачная вода шумит, омывая здоровенные гладкие валуны. Довольно широкая — метров от сорока до ста. На югах такие даже реками называют, а здесь — так, речка и всё. Извилистая, порожистая, с высокой изумрудной травой по берегам, с трескучими кедровками на ветках деревьев, с пушистыми лиственницами, с шуршащей, летящей на ветру, но не улетающей до поры до времени, березовой листвой…
Впрочем, почему «жила–была»? Она и сейчас на месте. Только нас там нет. А в то давнее, советское ещё время, ехали мы на Чапу порыбачить. На двух «Уралах». Надежная машина — «Урал». Дорога на Чапу только для такой машины и проходима была. Для всего остального — такие колеи непролазны. Ехали в кузове, глазели на окрестную тайгу. Помню, геолог Марк Сидоров — длинный такой, худой, кудрявый, жизнерадостный, всё анекдотами потчевал. А то вскочит, за борт держится рукой (трясёт же на ухабах) и второй рукой тычет на кусты, кричит товарищам своим: «Медведь! Медведь!». И правда: в кустах мелькнуло нечто бурое. Побежало. Испугался мишка. Не машины, а человеческого голоса. Машины, когда она едет и двигатель работает, звери не боятся. А вот человека — побаиваются. Ещё раз Марк подскакивал, но уже с криком «Копылуха! Копылуха!». Самка глухаря сидела на березе возле дороги — прямо по ходу нашего движения. Большая такая. Красавица. Глаз не оторвать.
Ехали мы, ехали. Притомились, ожидаючи: где ж Чапа–то, а? И вот, когда, наконец, добрались до места, выехали на речку, случилось то, чего более мне наблюдать не приходилось нигде… Молодой водитель «Урала», следовавшего первым, сгоряча на своем бортовике въехал прямо в Чапу, да, ещё на самую стремнину. Открыл он дверь шоферской кабины, хотел, видимо, прямо тут же, с кабины начать рыбачить спиннингом, да так неудачно как–то повернулся, что вывалился наружу и упал прямо в Чапу. Конечно, неприятно, холодно (вода–то ледяная), но не смертельно: глубина с полметра, не больше.
И вот встает он посреди реки. Мокрый. Ошалевший. Но спиннинг из руки не выпустивший. Поднимает свою злосчастную рыболовную снасть над головой… И тут все видевшие эту картину зрители приходят в изумление: на крючке спиннига бъется солидный, с полкилограмма, черноспинный хариус! Как он туда попал? Когда успел? Его ж и не ловили ещё, а он — уже готов!
Что интересно, рыбалка на Чапе тогда как раз–таки совершенно не удалась. На уху кое–как к вечеру набралось десятка полтора хариусиных «хвостов», мелких, грамм по сто, по двести — не более того. И всё. Так что, водителю одному и повезло.
Зато именно в ту пору показал мне Марк как растет на Чапе, как выглядит вживую «золотой корень», по–научному «родиола розовая». Замечательное такое растение, корни которого обладают сказочными целебными свойствами, а ценность его для здоровья — сравнима с ценностью знаменитого женьшеня. Ну, мы не врачи, мы его, корешок этот, просто сушили да в чай таёжный травяной добавляли. Вкусно. Говорят, что некоторые корешки напоминают по форме человечков. Самые, мол, целебные — они. Так вот, есть у родиолы розовой такие корешки, сам видел. И домой взял, чтобы Чапу дольше помнить. Прошло много лет. Запасы того «золотого корня» кончились давным–давно. А память осталась — солнечная, яркая, навсегда.
ЕРМА И КАХТАРМА
Живут в далеких горах Саянских две сестры — Ерма и Кахтарма. Ерма — постарше, а шустрая Кахтарма — младшенькая. И обе они по уши влюблены в удалого красавца Агула.
Течет Агул–река посреди горной тайги, таятся в омутах его тёмные таймени, блестят серебряными чешуйками на быстром мелководье хариусы и ленки, брызжут водой его, переходя с берега на берег, чуткие оленьи стада.
Матушка Ермы и Кахтармы — высокая белоснежная вершина, деток своих на вольную волю отпустила, а они и рады–радешеньки: сразу к Агулу своему побежали. А по склону горному вдоль Ермы и Кахтармы тропа идет. Всё выше и выше, дальше и дальше — в самое сердце горное Саянское.
И, говорят, что живут там, за грозным скалистым заснеженным перевалом, удивительные люди — тофалары, которые в древности ещё приручили дикого горного оленя и ездят на нем так же, как очень далеко отсюда — на Крайнем Севере другие малые народы ездят. И каждый год собираются тофалары на большой родовой праздник — суглан, на котором не только веселятся, но и решают свои насущные и родовые проблемы. А по тропам таким, как в междуречье Ермы и Кахтармы, стекалось когда–то золото, намытое на бирюсинских приисках Тофаларии, пушнина и меха, добытые и вывозимые как в уплату ясака (налога), так и в обмен на разный европейский товар.
Бегут Ерма с Кахтармой наперегонки к своенравному богатырю Агулу, не знают: чем бы ублажить красавчика, как на себя внимание обратить. Ерма в устье своё оленьи стада зазвала — на солонцы. Приходят чуткие лесные звери солью полакомиться ранним утром, когда туман, застрявший в густой таежной поросли, не пускает к солонцам просыпающийся дневной свет. И надеются олени, что спит в такое время всё, что может таить опасность. Глянул Агул на солонцы, обратил внимание, принял Ерму в объятия на просторах своих широких. А уж та счастлива: аж волны прозрачные светятся от радости, солнечные зайчики по ней разбегаются, подрагивают…
А Кахтарма, младшенькая речка, ребенок почти — с кабарожками заигралась в прятки. Любит кабарга лесная в прятки играть, за павшими стволами деревьев прятаться, а затем выскакивать внезапно: «Ага! Не поймала! Не поймала!». И опять — ускачет в чащу лесную, но недалеко — метров на сорок, не далее. Ну, как тут не заиграться?! Кабарга — самый маленький лесной олень, не больше дворовой собаки. А ещё у самца кабарги клыки торчат, точь–в–точь как у дикого кабанчика, только небольшие, аккуратные такие. Забавный зверь — кабарга. Нисколько человека не боится, если, конечно, тот на него не охотится.
Выскочила Кахтарма к Агулу: «Ох, заигралась! Ой, забегалась! Извини меня, любимый мой! Я ведь к тебе спешила! Чес–слово!» Ну, Агул долго хмуриться не умеет, прощает девчонку, куда ж тут денешься… И сливается радостная Кахтарма с Агулом, как и сестра её старшая. И течет могучий таёжный красавец Агул далее, унося с волнами своими тайну о великих сокровищах ерминских и кахтарминских, о меди, молибдене, золоте и серебре бессчетном, которыми одарила дочек своих матушка снежная гора саянская. Ну, а как же: в Сибири да без приданого? Такого тут не бывает.
