Фазиль Искандер - Харлампо и Деспина
Но хватит отвлекаться. Будем рассказывать о Харлампо и Деспине, раз уж мы взялись о них говорить. А то эти отвлечения, чувствую, рано или поздно изведут меня до смерти, как извели беднягу Камуга его ночные бдения.
Когда Деспина и тетушка Хрисула уезжали в Анастасовку, мы, дети, и тетя Нуца во главе с Харлампо провожали их до спуска к реке Кодор.
Перед прощанием тетушка Хрисула ставила на землю корзину, наполненную орехами, чурчхелами и кругами сыра. Деспина держала в руках живых кур со связанными ногами. Меня почему-то слегка беспокоило, что вот она берет с собой наших кур, а ведь они никогда не несутся двужелточными яйцами.
Несколько минут длилось горькое прощание влюбленных.
Харлампо, говорила Деспина, и ее синие глазки наполнялись слезами.
Деспина, глухо, с грозной тоской выдыхал Харлампо, и скулы его начинали дышать желваками.
Харлампо!
Деспина! глухо, сдержанно, с такой внутренней силой говорил Харлампо, что куры, чувствуя эту силу, начинали тревожно кудахтать и взмахивать крыльями на руках у Деспины.
Деспина, вмешивалась в этот дуэт тетушка Хрисула, сама расстроенная и стараясь успокоить племянницу, которая, приподняв сильную руку, сжимавшую кур, утирала слезы.
Харлампо, успокаивала тетя Нуца своего пастуха и поглаживала его по широкой спине.
Тетушка Хрисула наконец бралась за свою корзину, и они уходили вниз. А мы глядели им вслед, и длинные косы Деспины, позолоченные солнцем, вздрагивали на ее спине, и платок долго синел.
Эй, гиди, дунья! (Эх, мир!) говорил Харлампо по-турецки и, поворачиваясь, уходил к своим козам.
Уж лучше бы они совсем не приезжали, вздыхала тетя Нуца, бог знает о чем задумавшись.
И все мы, опечаленные этим прощанием, омытые им, я думаю, неосознанно гордясь, что на земле существует такая любовь, и неосознанно надеясь, что и мы когда-нибудь будем достойны ее, уходили домой, жался Харлампо и Деспину.
Теперь нам придется изобразить фантастическое любовное безумство, приписанное чегемцами Харлампо и, в сущности, являющееся отражением их собственного безумства.
Дело в том, что Харлампо на следующий день после умыкания Тали, дочери дяди Сандро, с горя объелся орехов и в состоянии орехового одурения погнался за ее любимой козой, добежал до мельницы, где был перехвачен еще более, чем он, могучим Гераго, связан и погружен в ручей, в котором сутки пролежал с пятипудовым жерновом на животе для противоборства течению и окончательного заземления вонзившейся в него молнии безумия.
Через сутки ореховая одурь испарилась, горячечный мозг остыл в ледяной воде, а молния безумия, покинув его тело, заземлилась. Отогревшись у мельничного костра, Харлампо пришел в себя и вместе с козой был отправлен в Большой Дом. Один из чегемцев, который тогда был на мельнице и на некотором расстоянии последовавший за ним, ничего особенного в его поведении не обнаружил. Только коза иногда робко оглядывалась.
Вскоре Харлампо полностью оправился, и чегемцы как будто забыли про этот случай. Но, выходит, не забыли. На следующий год одна из коз в стаде старого Хабуга оказалась яловой. Явление это достаточно обычное. К несчастью, яловой оказалась именно та коза, за которой гнался Харлампо.
У-у-у! говорят, сказал один из чегемцев (впоследствии чегемцы никак не могли припомнить, кто именно сказал это первым). Ясно как день, отчего она ояловела. Да он с ней балует! Да он ни одного козла к ней не подпускает!
Вскоре это открытие стало достоянием всего Чегема. В Большом Доме ни на мгновение не поверили этому слуху, и тетя Нуца, принявшая эту весть как личное оскорбление, насмерть переругалась с несколькими женщинами, пытавшимися на табачной плантации подымать эту тему.
Надо сказать, что многие чегемцы эту весть восприняли с юмором, но были и такие, что не на шутку обиделись за честь чегемского скота, а через свой скот и за собственную честь.
Они обратились к старейшинам Чегема с тем, чтобы они велели Хабугу изгнать Харлампо из села, но старцы заупрямились. Старцы потребовали показаний очевидца, но такового не оказалось в доступной близости. Многие чегемцы оглядывали друг друга, как бы удивляясь, что оглядываемый до сих пор принимался за очевидца, а теперь почему-то не сознается.
Впрочем, это их ненадолго смутило. Чегемцы уверились, что, раз весь Чегем говорит об этом, такого и быть не может, чтобы хоть один не видел своими глазами баловство Харлампо. Было решено, что теперь, когда дело дошло до старейшин, этот неуловимый очевидец застеснялся, чтобы не омрачать отношений со старым Хабугом.
При всем безумии, охватившем Чегем, ради справедливости надо сказать, что чегемцы даже в этом состоянии оказались настолько деликатными, чтобы самому Харлампо впрямую не предъявлять своих обвинений.
И только вздорный лесник Омар вконец осатанел, узнав о подозрениях чегемцев. Ни честь козы старого Хабуга, ни честь чегемского скота сами по себе его не интересовали. Но в его дурную башку засела уверенность, что Харлампо на козе и даже вообще на козах не остановится, а непременно доберется до его кобылы, которая обычно паслась в котловине Сабида и о привлекательности которой он был самого высокого мнения.
Увижу надвое разрублю! кричал он. Как разрубал чужеродцев в германскую войну!
Некоторые родственники Омара, стыдясь его вздорности, говорили, что он стал таким в «дикой дивизии», где якобы возле него на фронте разорвался снаряд. Но старые чегемцы, хорошо помнившие его, говорили, что до германской войны он был еще хуже, что, наоборот, в «дикой дивизии» он даже слегка пообтесался.
Лесник Омар множество раз незаметно спускался в котловину Сабида, зарывался там в папоротниках и часами следил оттуда за поведением Харлампо.
Однажды мы с Чункой ели чернику в котловине Сабида, как вдруг пониже нас на тропе появился Омар и стал быстро подыматься, цепляясь шашкой, висевшей у него на боку, за петли сассапариля, нависавшие над тропой. Он явно возвращался после многочасовой слежки за Харлампо.
Ну что, застукал? спросил Чунка, издеваясь над Омаром, но тот, конечно, этого не понимал.
Омар обернулся на нас с лицом, перекошенным гримасой сомнения, и несколько раз, раскидывая руки и медленно приближая их друг к другу, показал, что вопрос этот остается на стадии головоломной запутанности.
Два раза прошел возле моей кобылы, сказал он мрачно, словно уверенный в преступности его намерений, но в то же время как человек, облеченный властью закона, понимая, что все-таки этого недостаточно, чтобы разрубить его надвое.
Близко прошел? спросил Чунка.
Первый раз метров десять было, сказал Омар, стараясь быть поточней, второй раз метров семь.
Видать, примеривается, сказал Чунка.
Разрублю! крикнул Омар, проходя мимо и гремя шашкой по неровностям кремнистой тропы. Слыхано ль дело меня две впасти приставили следить за лесом, а этот безродный грек заставляет меня следить за скотом! Поймаю разрублю!
Но поймать Харлампо он никак не мог, и от этого его самого все чаще и чаще сотрясала падучая неистовства. Он его не только не мог застать со своей кобылой, но и с козой не мог застать. Однако сама невозможность поймать его с четвероногой подругой не только не рассеивала его подозрений, а, наоборот, углубляла их, превращала Харлампо в его глазах в коварно замаскированного извращенца-вредителя.
К вечеру, когда Харлампо со стадом возвращался из котловины Сабида, некоторые чегемцы, тоже возвращавшиеся домой после работы, иногда останавливались, чтобы пропустить мимо себя стадо Харлампо, поглазеть на него самого, на заподозренную козу и посудачить.
А женщины после работы на табачной плантации или в табачном сарае, несколько отделившись от мужчин, тоже останавливались и с любопытством следили за Харлампо и его козой. Те, что не знали, какая именно коза приглянулась Харлампо, подталкивая других, вполголоса просили показать ее.
Ты смотри, какую выбрал!
Вроде бы грустненькая!
Притворяется!
Впереди всех бежит гордится!
Не, прячется от него!
Как же! Спрячешься от этого вепря!
Мужчины молча, с угрюмым недоброжелательством оглядывали стадо и самого Харлампо и, пропустив его мимо себя, начинали обсуждать случившееся. Но в отличие от женщин, они не останавливались на интимных психологических подробностях, а напирали на общественное значение постигшей Чегем беды.
Если мы это так оставим, эндурцы совсем на голову сядут!
А то не сидят!
Вовсе рассядутся!
Да они ж его и подучили!
А какая им выгода?
Им все выгода, лишь бы нас принизить!
Хоть бы этот проклятущий отец Деспины выдал бы наконец за него свою дочь!
А зачем она ему? Ему теперь весь чегемский скот Деспина!
Да он теперь весь наш скот перехарлампит!
То-то я примечаю, что у нас с каждым годом скотина все больше яловеет!
По миру нас пустит этот грек!
Неужто наши старцы так и не велят Хабугу изгнать его?!
