Сергей Антонов - Разорванный рубль
Игорь Тимофеевич оглядел кондукторшу внимательно снизу доверху умным, усталым взглядом.
— Воскресенье, — сказал он. — Солнце, воздух и вода. В такую погоду трудящиеся устремляются в сады и парки. А такой хорошенькой комсомолочке приходится воевать со всякими… — Он взглянул на соседку, прибирая ей название: — Со всякими сковородками.
Администраторша зашлась длинной нескладной руганью, аж посинела, а Игорь Тимофеевич молча глядел ей в глаза скорбным взглядом. А когда она, вовсе запутавшись, остановилась передохнуть, Игорь Тимофеевич вдруг неожиданно для всех засмеялся. И смех у него был скорбный.
Администраторша посмотрела на него с испугом и спросила:
— Вы что — недоразвитый?
— А как вы выяснили это? — спокойно поинтересовался он.
— По смеху. Человека видно по смеху,
— А ваш супруг как смеется?
— Никак не смеется.
— Не удивительно. — Игорь Тимофеевич вздохнул, будто и не ожидал другого ответа, и отвернулся.
Девушка прыснула. Улыбнулись и еще некоторые. Пастухов завистливо глянул на Игоря Тимофеевича и уткнулся в газету.
— Вы давно в комсомоле, директриса? — спросил девушку Игорь Тимофеевич.
— Давно.
— Как вас звать?
— А зачем вам?
— Да так. Чего вы боитесь?
Игорь Тимофеевич внимательно посмотрел на нее и стал глядеть на ее колени.
— Может, я вам благодарность хочу записать.
— Запомните номер машины и пишите.
— А какой номер?
— Семнадцать семнадцать.
Игорь Тимофеевич глядел на ее колени. Девушке, видать, было не по себе, немного страшно, но интересно.
— Счастливый номер, — сказала она краснея.
— Вы верите в приметы? — спросил он насмешливо.
— Какие приметы! — смутилась девушка. — У нас бригада коммунистического труда. Это я так просто…
— Так как же вас звать все-таки?
— Не обязательно.
— Ну хорошо, — он поднялся к выходу, — обратно поеду в пять вечера. Дождусь вашего экспресса. К вечеру девушки становятся добрее.
С самого начала этого разговора Пастухов забеспокоился. Насторожился, потемнел весь, будто у него отбивают невесту. Глядит в газету, а сам навострил уши и ловит каждое слово. Чудной все-таки наш Раскладушка.
Игорь Тимофеевич вышел, позабыв на сиденье книжку.
Кондукторша расстроилась, но книжка не стоила хлопот. Это был дешевый путеводитель «Наш край», старенький, выпущенный еще при культе.
Я объяснила девушке, кто хозяин книжки.
— В пять поедет обратно, сама ему и вернешь.
— А у меня в три пересмена, — улыбнулась девушка и, не удержавшись, вздохнула.
И тут в первый раз за весь рейс Пастухов засмеялся. Он хихикнул и сощурился, ровно его щекотали. И бухгалтер с молокозавода испуганно взглянул на него.
7
Вечером районный центр М. выходит на бульвар.
Выходят душистые, как пробные флакончики, девушки, солдаты с увольнительными до двадцати четырех ноль-ноль, молчаливые папы и мамы с новыми колясками, выезжают на велосипедах юноши в мохнатых кепочках.
И начальник милиции надевает гражданский пиджак и выходит с беременной женой запросто.
По одной стороне бульвара идут к вокзалу, по другой стороне — к реке. Так и текут от реки к вокзалу, от вокзала к реке.
А на базарной площади из трех репродукторов на все стороны играет радио, создавая праздничную обстановку.
У парадных сидят на табуретках бабушки, замечают, какая невеста с кем идет, у какой новые туфли.
Девчата шушукаются, одаряют подруг калеными семечками и пьют воду с двойным сиропом.
Часов в семь вечера, в самый разгар гулянья, когда народу не уместиться на узких тротуарах, на главной улице появился Пастухов. Идет по самой середине, на виду у всей общественности и спотыкается на булыжинах.
У меня прямо сердце упало. Опять как суслик напился.
Подбежала к нему, гляжу — весь бок в мелу. И пуговица расстегнута. Прямо срамота. Только-только на поруки взяли, а он под окнами райкома комсомола марширует в таком виде.
Встала я против него и говорю тихо:
— Давай домой! Сейчас же!
Встал, качается, как лодочка, старается сообразить, что к чему. Совсем пьяный — глаза как холодец. Я повторяю:
— Не совестно? Весь вывозился. Давай домой. Пастухов узнал меня, обрадовался и сказал на всю улицу:
— На мне пятно? Не отрицаю. На мне пятно, а на нем нету. Понятно? Пусти.
Он рванулся куда-то. Видно, у него была цель.
Я уцепилась за его пиджак. Увидев, что от меня попросту не отделаться, он снова остановился и спросил обиженно:
— Ты что — выпивши?
Медленно покачиваясь, он стал шарить грязными лапами в пиджаке, выворачивать брючные карманы. На землю посыпались бумажки, исписанные формулами, квитанции, вырезки со схемами, фотографии тракторов, таблицы горючего.
Под конец он нашел, что искал: мятый, исписанный с обеих сторон листок белой бумаги.
Он пытался развернуть листок, но пальцы плохо слушались, и в конце концов пришлось разворачивать мне.
— Читай. Понятно? — гордо сказал Пастухов, когда я развернула.
Это было заявление на пересмотр дела.
Главный упор делался на то, что Пастухов добровольно приехал из Москвы, проводит в жизнь ценные идеи по механизации сельского хозяйства.
Сам Пастухов такую бумагу сочинить бы постыдился. Наверное, ходил на дом к защитнице, и она ему помогала.
Бумага была помечена сегодняшним числом и заляпана томатным соусом.
— Сейчас же домой! — сказала я. — Спать.
— Нельзя. Понятно?
— Почему?
— Эту бумагу надо пустить по инстанциям.
— По каким инстанциям? Сегодня воскресенье.
— Неважно. Понятно? В прокуратуре сказали — часок отдохни и заходи… Всех генералов соберем, раз такое дело. По тревоге.
— Да ты что, с ума спятил? Кто сказал?
— Тебе не все равно кто? Не хватайся за меня — людей постыдись. С пятном жить нельзя. Понятно? Кто мне поверит, когда на мне пятно? Доверят гонять на скоростях? Нет, скажут, он под судом и следствием. Отстранить. На меня и раньше Иван Степанович косился. А теперь и вовсе не доверит.
Я знала, что пьяненькие мужики еще больше, чем трезвые, любят, когда им поддакивают, и стала кивать, что, мол, действительно не доверит тебе Иван Степанович технику и действительно пятно надо смывать, а сама вела его потихоньку в первые попавшиеся ворота, лишь бы с глаз долой. Вела я его зигзагами за руку по чужому двору между мокрым бельем и думала: «До чего обидно за нашу молодежь. Столько вокруг интересного, захватывающего, а они — вон что делают».
Пастухов, видно, устал.
— Живешь ты неправильно, суматошно, — внушала я ему. — Я понимаю — жизнь порой сложна и противоречива, ее трудно подвести под какую-то догму. Но надо приучать себя жить так, как надо, а не так, как тебе хочется.
Он шел и внимательно слушал.
— Как радостно видеть, когда юноша к чему-то стремится, — внушала, я ему. — Старается быть полезным, не задумывается ни о корысти, ни о славе. А слава сама приходит в процессе труда.
Улица, на которую мы вышли, была тихая — заборов больше, чем домов. Прислонила я Пастухова к водоразборной колонке, заправила ему карманы, отряхнула мел с рукава, убедила застегнуть пуговицу.
Теперь задача состояла в том, чтобы посадить Пастухова в автобус. Пока я подумывала, как это половчей сделать, вдали ударил барабан и духовой оркестр заиграл «Дунайские волны».
И тут уж я вовсе не могла удержать Пастухова, и он меня потащил, как на буксире, и невозможно было понять, кто из нас трезвый, а кто выпивши.
Притащил он меня в городской садик и потянул на танцевальную площадку. Тут мое терпение лопнуло. Пусть делает что хочет.
Гляжу — без билета его на площадку не пускают, а билета, как нетрезвому, не дают. Ребята на контроле смеются. Пастухов наклонился и произнес речь, что он человек не гордый и будет веселиться среди прохожих на аллейке. А барышня — вот она — припасена. С этими словами он схватил меня за талию и принялся кружить под фонарями, вокруг районной Доски почета. Прошу его остановиться — где там! Впился своими клешнями: ни охнуть, ни вздохнуть.
— Поскольку взяла шефство — обязана танцевать! Прямо со стыда сгореть! Сегодня собралась на спевку поспеть, бюро провести, над собой поработать. Да и постирушки дома целая гора накопилась. Вот и поработала. Хоть бы музыка скорей кончилась.
Вдруг Пастухов бросил меня и застыл как вкопанный. Застыл и уставился на темную дорожку. Там маячили две фигуры: одна побольше, другая поменьше. Они то шли, то останавливались. А Пастухов все прислушивался.
Фигуры подошли под фонарь, и я поняла, в чем дело. Впереди шла знакомая кондукторша, а за ней — пожилой дяденька в соломенной шляпе.
Пастухов глянул на меня, будто его оглушили, и сказал:
— Устремились в сады и парки. Понятно? Кондукторше было совестно. Она оглядывалась и ломала пальчики. А пожилой угрюмо разминал папироску.
