Барбара Пим - Несколько зеленых листьев
Второй кабинет был по размерам больше того, где вел прием Мартин Шрабсоул, но доктор Геллибранд все еще с тоской вспоминал прежние дни, когда осматривал больных в более уютной обстановке собственного дома. Сейчас он с удовольствием подтвердил беременность молодой деревенской женщины, которой наверняка было суждено стать матерью многочисленного здорового потомства. Она была небольшого роста, коренастой, с толстыми ляжками, открытыми постороннему взору короткой юбкой, давно вышедшей из моды. Удивительно уместным был тот факт, что доктору Геллибранду, которому было уже далеко за шестьдесят, приходилось иметь дело с молодежью, в то время как Мартин с его интересом к гериатрии, занимался людьми пожилыми. Доктор Геллибранд не очень жаловал стариков, он предпочитал наблюдать за зарождением и течением жизни. Он был рад избавиться от некоторых пациентов-стариков — Мартин с его молодой, веселой физиономией принесет им только пользу. Ибо доктор Геллибранд, хотя в поселке его любили и уважали, выглядел человеком довольно мрачным — про него часто говорили, что он больше похож на священника, чем сам ректор, но этому не стоило удивляться, ибо он был сыном священника, а его младший брат — викарием в одном из лондонских приходов.
После ухода молодой беременной женщины наступила передышка, и сестра, ведавшая приемом посетителей, принесла кофе. Забыв про своих пациентов, доктор Геллибранд принялся думать о визите, который нанес брату в минувший уик-энд. «Перемена обстановки — уже отдых», — любил говорить он и нередко так и поступал, извлекая пользу из разлуки со своей женой Кристабел, большой охотницей командовать. Приход, где служил викарием его брат, был бедным и захудалым, и состоял, по его мнению, не совсем справедливому, целиком из «иммигрантов, живущих в трущобах», но церковь, хотя и не из особенно преуспевающих, произвела на него большое впечатление, вызвав даже чувство зависти, когда он присутствовал на целом «шоу», в которое его брат Гарри превратил торжественную мессу. Оно напомнило ему времена пятидесятилетней давности, когда он сам носился с мыслью принять духовный сан. Он видел себя отправляющим службу во время различных религиозных праздников, читающим блестящие проповеди и возглавляющим пышные процессии, но тут же припомнил все прочие обязанности, соблюдать которые надлежало приходскому священнику, в том числе и потребление бесчисленного количества чашек сладкого чая с печеньем, о чем никогда не переставал напоминать ему брат. Затем, может быть потому, что при крещении его назвали Льюком, он видел себя известным хирургом, с успехом выполняющим самые сложные операции, вроде тех, за которыми мы теперь можем наблюдать на телевизионных экранах в посвященных медицине американских программах. А кончилось все тем, что он стал практикующим врачом, столь любимым всеми терапевтом, старым семейным доктором, скорее героем «Записной книжки доктора Финлея», нежели участником более занимательных сериалов…
В дверях стояла сестра. Не задремал ли доктор над своим кофе? Очередной пациент ждет, а он почему-то не нажимает кнопку.
— Можно войти следующему, доктор Геллибранд? — оживленно и ласково спросила она. — Это мисс Гранди, — добавила она, словно предлагая ему отведать какое-то заманчивое блюдо.
Но он уже заранее знал, что мисс Гранди ничем не отличается от прочих пожилых пациенток, одиноких женщин неопределенного возраста, тех самых, каких он был рад передать Мартину Шрабсоулу. Сестра священника, по-видимому, передала себя сама, с удовольствием констатировал он.
Именно в этот понедельник Эмма, покупая батон хлеба в лавке миссис Блэнд, поинтересовалась, что находится в здании, примыкающем к Залу собраний.
— Больница, — сказали ей. — Прием ведется по понедельникам и четвергам.
— Разве в деревне много больных? — наивно удивилась Эмма.
Миссис Блэнд, казалось, пришла в замешательство, даже несколько возмутилась вопросом, поэтому Эмма не стала настаивать на ответе. Конечно, больные есть, всегда и везде.
Заглянув в полуоткрытую дверь больницы, она решила было зайти и принять посильное участие в таком приятном действии, из которого до сих пор была исключена. Но, припомнив свои обязанности социолога-наблюдателя — необходимость смотреть на все со стороны, не вмешиваясь, — ушла, размышляя над тем, что увидела. Здесь явно есть материал, который следовало бы взять на заметку.
4
«Август 1678 года, — читал Том Дэгнелл в дневниках Энтони à Вуда. — Первого числа этого месяца принят указ о захоронении покойников в шерстяной одежде».
От одной только мысли быть похороненным в августе в шерстяной одежде становилось как-то не по себе, но весенним утром в холодной комнате, окно которой смотрело на заброшенные могилы, она вызывала весьма приятное чувство. Дафна поставила рядом с окном керосиновый обогреватель, но от него больше исходило запаха, чем тепла. Интересно, подумал Том, сколькие из его прихожан были похоронены в шерстяном? Не так уж трудно выяснить это из записей в приходских книгах, разумеется. Такого рода дело он мог поручить одной из своих энергичных помощниц из соседнего поселка, а то и мисс Ли и мисс Гранди. Небольшое приятное поручение. Нынче, конечно, этого правила не придерживались — хоронили, скорей всего, в одежде из искусственных тканей — акрила, куртеля, терилена или нейлона, но только не из простого хлопка или шерсти. Тут напрашивается сравнение. Затем он вспомнил, что мисс Ликериш, выкопав могилу для мертвого ежа, закутала его тельце в ручной вязки шерстяной свитер, купленный на распродаже. В эту минуту в комнату вошла Дафна. Она принесла кофе и сказала, что утром видела в больнице мисс Ликериш.
Зачем это Дафна ходила к врачу? — мелькнула у него мысль. Следует ли выказать братскую озабоченность? Лучше, пожалуй, не спрашивать, вдруг это какое-нибудь женское недомогание, и вопрос только приведет обоих в смущение. Больной она вроде не выглядит, и сейчас смотрится весьма неплохо, оживленно повествуя о новом молодом докторе, которого находит просто очаровательным.
— Гораздо лучше доктора Геллибранда, — добавила она.
— Не может быть, — возразил Том. Он был уверен, что старый доктор должен по-прежнему занимать в их общине ведущее положение, равное с ним или даже выше его собственного.
— Доктор Шрабсоул спросил меня, не хочу ли я попробовать транквилизаторы, — с гордостью сообщила Дафна.
— И что ты ответила?
— Извини, не могу сказать. Беседа между врачом и пациентом носит конфиденциальный характер. Как исповедь.
— Разумеется. Прости, что спросил. — Тома, как младшего брата, поставили на место, а сравнение с исповедью было напоминанием о том времени, когда Том пытался — весьма неудачно — приобщить своих прихожан к посещению исповедальни.
Дафна, конечно, не могла заменить ему его жену Лору, но он был женат так недолго, что его брак был похож на сон. Он редко вспоминал о ней, не помнил даже цвета ее глаз. Теперь он понимал, что после смерти Лоры ему следовало жениться, но не успел он, оставшись одиноким и совершенно беспомощным, оглядеться и решить, что нужно делать, как явилась Дафна с явным намерением выполнить свой долг. Она попыталась наладить хозяйство в приходе, предоставив ему возможность продолжать занятия историей, которые, как выяснилось, ничего значительного из себя не представляли. Когда он гулял по рощам с Лорой, то едва замечал и мало интересовался остатками средневекового поселения… Теперь же он был одинок да еще мучим чувством, что испортил жизнь Дафне, ибо, хотя она и ездила ежегодно в Грецию, оставить его насовсем и не помышляла.
— Он измерил мне кровяное давление, — продолжала Дафна.
— Да? — Том не знал, выразить ли ему озабоченность или поздравить Дафну, ибо доктор Геллибранд обычно давления не мерил.
За дверью кабинета послышался какой-то стук. Миссис Дайер, которая ежедневно приходила к ним убираться, явно была чем-то недовольна. «Не женщина, а мегера», — подумал Том, набираясь мужества перед ее появлением.
В комнату вошла миссис Дайер, мрачного вида особа в брюках и шляпе, которую снимала только либо на торжественных мероприятиях в общинном Зале собраний, либо — надо полагать — когда ложилась спать, либо под воздействием особенно сильного чувства. Тому виделось нечто несообразное в сочетании шляпы с брюками, по крайней мере шляпы именно такого фасона, но в чем состояла эта несообразность, он определить не мог.
— Доброе утро, миссис Дайер, — поздоровался он, как ему казалось, приятным, ободряющим голосом. — Я только что прочел, что в старое время людей следовало хоронить в шерстяной одежде.
— Ничего про это не знаю, — отрезала она. — Сроду такого не слышала.
— Конечно, конечно. Это было в семнадцатом веке, а точнее, в конце семнадцатого века, — продолжал Том. — Энтони à Вуд говорит об этом в своих дневниках.
