Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2012)
И о завтрашнем дне Рита на мгновенье забывает. Она отворачивается и смотрит на Кирилла, а у Кирилла волосы густые, кудрявые, этакая шевелюра. Но он не глядит на нее, он весь еще переполнен эмоциями, весь там, на сцене, и Рите хочется сейчас заорать и вцепиться в его златые кудри, как в лошадиную гриву.
Но руки заняты аплодисментами, и Рита стучит ладонями все отчаяннее, все больнее, получается так звонко, хлестко, словно пощечина за пощечиной. Но вот наконец тихо. Кирилл счастлив. Он думает, что Рите безумно понравилась опера. Еще бы, так неистово аплодировать! Зрители опускают руки, свет становится ярче, все смущенно оглядываются, покашливают, сморкаются, разговаривают, стряхивая с себя наваждение, освобождаясь от силы оперного искусства, будто бы уснули на время, а теперь за дела, за дела, опять в суровую будничную жизнь, с ее нефтью, командировками и цементной стяжкой. Приходили по одному, а выйти хотят все вместе. Скорей, скорей, прочь из сна. Но двери узкие, одновременно не пройти, и теснятся, мнутся, топчутся, пихают друг друга осторожно, вежливо, все-таки в театре, не в автобусе. Кирилл с Ритой тоже мнутся, зажатые между толстяком в пиджаке с мокрыми подмышками и спортивной женщиной с суровым взором и коромыслом в плечах. Двери содрогаются, перемалывая клубок ценителей академического вокала, и Рита с Кириллом все ближе, но тут в толпе возникает волнение, дрожь, и из глубин выныривает Петька Лысый и эта альбиноска. Одной рукой Петька придерживает белобрысую, а другой, как кильватером, раздвигает очередь. Рита замирает, ожидая, что сейчас, вот прямо сейчас он наконец увидит ее. Ее бросает в краску, она глядит на него полными счастья и ненависти глазами, но Петька даже не замечает Риту. Одним движением он отодвигает ее от Кирилла и, ввернувшись в дверной проем, как пробка, с хлопком вылетает наружу, увлекая за собой свою хихикающую спутницу. И вдруг от этого хлопка что-то прорывается и внутри Риты и брызгает из глаз наружу, смывая краску с ее лица. “Что такое, что такое?” — испуганно бормочет Кирилл и прижимает Риту к себе. Их постепенно сносит все ближе к дверям, и наконец они оказываются вне и за. После царящего в партере запаха прелой интеллигенции их легкие словно обжигает пыльным, пахнущим бензином воздухом.
Всю дорогу домой Рита сидит с мрачным видом. А вернувшись домой, хмуро переодевается в спальне и, прикрыв дверь, ложится в постель.
Кирилл, конечно, не знает, отчего Рита так печальна, но чувствует себя виноватым. Он места себе не находит, злится на себя, что потащил ее в театр, но не может подобрать нужные слова, чтобы как-то сказать ей об этом. Страшно переживая, он ходит по квартире, расставляет свечки, тихонько надувает в туалете разноцветные шары, сворачивает из бумаги журавликов — ведь завтра такой день, такой день, а сейчас ему особенно хочется, чтобы Рита была счастлива. Только закончив украшать дом, он наконец решается и смущенно заглядывает в комнату. Кирилл знает, что Рита не спит, а просто лежит в темноте с открытыми глазами. Ему страшно, когда она такая, и потому он на нее не смотрит, а медленно поворачивает светорегулятор, подходит бочком и садится рядом.
— Что тебе подарить на день рожденья? — спрашивает он тихо.
Рита поворачивается и внимательно глядит на Кирилла. Он сидит такой сутулый, несчастный, что Рита вздыхает, притягивает его к себе, прижимает к груди и гладит по волосам.
— Побрейся налысо, — говорит она.
Часть 7. НА ОДНОЙ ЛИНИИ
И вот он ушел. И вот он выруливает на привокзальную площадь, долго катается вперед-назад и наконец паркуется. Сидит в машине, не выходит. Переводит дух. Стискивает зубы. И все-таки открывает дверь.
— Уйди, — отмахивается от парковщика с талоном. Запахивает пальто, поднимает воротник, сутулится, идет к вокзалу. Мимо туда-сюда бабки с ведрами. Там яблоки. Большие, красные. Откуда такие зимой?
— Яблочки узбекские! — кричат бабки.
Он долго стоит посреди зала, вглядываясь в табло. Поезда приходят и уходят. Люди бегут с тяжелыми сумками, задевая его углами, не извиняются, а наоборот — сверкнут на него глазами зло, выругаются себе под нос и дальше бегут, опаздывают.
Он стоит. Он чего-то выжидает. “Так, так, так, так, так, так, так”, — говорит тихо, почти про себя. Все повторяет и повторяет это дурацкое “так”, словно решает и вот-вот решится, а на деле и не думает даже ни о чем, а с помощью своего “так” старается распутать, вытянуть, нащупать ту первую ниточку, которая завела внутри него этот стучащий ритм так-так-так-так-так-так-так.
И зовут его странно — Сэм. Но он не американец и даже не Семен или, там, Самуил. Просто с самого детства, когда мама тянула руку вытереть ему испачканный кашей рот, он хватал салфетку и еще невнятно, но уже настойчиво говорил: “Я сам”. Когда папа все бежал, бежал за ним, боясь отпускать его велосипед, он оборачивался и кричал папе: “Я сам!” Когда пацаны звали на улицу, а он сидел за учебниками, силясь решить задачу про эту чертову капусту, которую зачем-то тоннами везли в Саратов, и его старшая сестра Людка предлагала помочь, он только упрямо бурчал, склонившись над тетрадью: “Я сам”. И даже когда он совершенно случайно насолил близнецам Ванюшкиным (его заставили делать подписи под школьными фотографиями, и под фоткой с близнецами он написал “В о нюшкины”), когда те поймали его после уроков и стали бить, а пацаны, увидев это, бросились к нему на помощь, он только яростно отталкивал друзей и кричал: “Я сам!!!” — и все кидался и кидался на удивленных Ванюшкиных.
“Сам” еще в школе легко трансформировалось в “Сэм”. “Сэм сам, — дразнили его одноклассники, — Сэм-сам, Сэм-сам, Сэм-сам”, и получалось как-то по-узбекски — “самса-самса-самса”. Хуже всего было с физкультурой. Сэм категорически не мог играть в футбол, баскетбол, хоккей и прочие командные игры. Ему никто не пасовал, зная, что он закричит: “Я сам” — и будет один рваться к воротам, пока не потеряет мяч. Но чаще Сэм-сам решал задачи лучше многих. Правда, отношения с людьми у него от этого лучше не становились.
“Сам так сам”, — обиженно, удивленно, разочарованно говорили ему мама, папа, Людка, пацаны, девчонки, учителя, коллеги, начальник… Они ведь помочь хотели, из лучших побуждений действовали, а он… А он не хотел, чтобы ему помогали. Он боялся. Боялся позволить кому бы то ни было влезть в свою жизнь, принять в ней хоть какое-то участие. Ему представлялось, что жизнь каждого человека можно вообразить в виде линии — ломаной и изгибающейся, и когда один приходит на помощь другому, когда они что-то делают вместе, тогда эти линии сливаются, словно становятся на время одной линией. И тогда один из двух исчезает. Сэм отчаянно боялся стать этим самым — исчезающим. Потому что, однажды исчезнув, нельзя быть уверенным, что появишься прежним, что вообще появишься вновь.
Все изменилось, когда Сэма начали интересовать девушки. Он по-прежнему сам добивался их расположения, но скоро увидел, что именно здесь, именно в любви сильнее всего проявляется эта его теория слияния и исчезновения . Чтобы научиться не бояться, Сэм снимал проституток, приводил в такие же съемные квартиры и, глядя в их пустые, как у животных, глаза, отчетливо понимал, что с ними нужно исключить все возможные варианты слияния на карте человеческих жизней. Нужно было полностью контролировать ситуацию, и поэтому Сэм шел в магазин за водкой. Проститутки напивались быстро, и тогда он раскладывал их бесчувственные тела на кровати и все делал сам .
А девушки — те, с блестящими глазами, смеющиеся, с ямочками на щеках; те, которые учились с ним в институте или жили по соседству; те, которых он встречал на какой-нибудь вечеринке у приятеля или просто в автобусе, — эти девушки желали большего. Они именно и хотели слияния . Они не говорили этого, но во всем их поведении, в движениях, в их прозрачных глазах просвечивало желание исчезнуть .
И когда, сразу после окончания университета, Сэму сделали предложение поработать в нефтяном поселке, он воспринял его как возможность избавиться наконец от постоянного соблазна и три года проторчал в этом забытом богом месте, где посреди степи были одинаковые одноэтажные домики, а единственное развлечение — ежевоскресный поход в баню с американскими и китайскими специалистами. После второй кружки пива они рассказывали одни и те же анекдоты и сами же над ними смеялись. А вокруг была только степь, пыльная и жаркая, и где-то там, под этим горячим песком, бурлила и рвалась наружу черная жирная нефть.
