Мария Свешникова - М7
Внутри Кати все смешалось: злость, недоумение, слезы.
― У тебя есть сейчас женщина? ― как будто всеведующая Пифия, расположившаяся на плече, снова шепнула Кати тайну, а та ее вмиг озвучила.
― Ну, есть ― и что это меняет? Если тебя это утешит ― я ее не люблю, по крайней мере, в твоем понимании любви. ― В. присел к Кати и скользнул взглядом по ее лицу.
Он оказался совсем близко с ней и попытался обнять, но Кати неоднозначно и нервно увернулась.
― Ты пойми, я вообще не уверен, что мне это все надо ― чтобы кто-то маячил у меня перед глазами каждый день. Это сначала тебе кажется, что ты готов вытерпеть все ― только потому, что ты любишь. Но потом ты понимаешь, что любовь со временем уходит вместе с терпением. И начинаются измены, ругань ― но зачем мне все это тебе рассказывать. Ты ж потом замуж не пойдешь? ― В. смеялся, и теперь Кати становилась ясна природа его шуток, а то, что с каждым последующим словом его голос становился все более убаюкивающим, начинало ее злить.
― Если ты все знаешь, поведай, что со мной будет дальше?
― Ты выйдешь замуж за молодого и будешь всегда неправа.
― Твои слова ― да Богу в уши. Вот ты мне тогда скажи, на фига было проводить со мной столько времени? Видеться через день, звонить через час, помогать мне во всем, быть рядом, держать за руку... Ты мне ответь, когда ты тогда приехал ко мне в три часа ночи с бутылкой вина ― это был дружеский визит?
― Мы оба знаем, что не существует дружбы между мужчиной и женщиной.
― Ты мне так и не ответил, зачем? ― Кати в силу возраста встала в позу и пыталась изо всех сил прижать В. к стенке, раздвигая ненужные границы откровенности. Она знала, что за этими границами лежит боль. Боль, способная ее излечить и уберечь от бездушной, немой и неразделенной любви.
― А разве у всего на свете есть причины? Разве не бывает так, что люди просто хотят и делают? Только не надо мне сейчас петь про ответственность, что я должен был понимать, что ты можешь влюбиться. Я же не говорю, что я холодная глыба без чувств. Кстати, будь я именно таким ― я бы поимел тебя еще в первый день. ― В. взял пример с Кати, подошел к бару и налил себе бокал рома со льдом.
― Тогда я уже ничего не понимаю. ― Кати вышла на задний двор и присела на ступеньки крыльца. ― Но ты же меня ревнуешь.
― Ревную, и это неправильно. Но я же ― мужчина. ― В. последовал за ней и присел рядом. Он обнял Кати и еще несколько раз поцеловал в висок.
― Вот! Ты опять это делаешь! ― Кати встрепенулась. И как будто взвизгнула, выпустив эмоции на волю.
― Да что именно я делаю?
― Ты допускаешь нежность. Притягиваешь к себе. А потом разворачиваешься и уходишь! Вот так каждый раз.
― Но я не разворачиваюсь и не ухожу. Я сижу тут рядом.
― Посмотрим, на сколько тебя хватит. ― Кати готова была расплакаться, но глотала слезы с обидой залпом. А в мыслях крутилось только одно: «Он меня не любит. Когда мужчина любит женщину ― он сделает все, чтобы быть с ней рядом. Но он же рядом... Как просто человек... Но не как мужчина...»
― Ну зачем ты решила сейчас все это поднимать со дна и выяснять? Ты выдернула нас из спокойного добродушного мира без сложностей и упреков. Мы наслаждались тем, что было, и не требовали ничего взамен. ― В. хотелось вернуть события во вчерашнее русло ― до этого разговора, когда все казалось ясным, четким, как ровная геометрическая фигура на экзаменационном чертеже. Да... Ясным... Но ясным лишь для него.
― А не ты ли меня учил, что, когда оторвал мухе одно крыло, гуманнее ее добить. Помнишь, мы с тобой возвращались в Москву ― и уже здесь, на Вишняковском шоссе, машина перед нами сбила пса, такого черного и мохнатого... с висящими ушками... ― В кризисных ситуациях в голове Кати всплывали все незалеченные раны от впечатлений юности. Вся жестокость жизни наполняла ее до верха и яростным порывом вырывалась на окружающих.
― Ты даже запомнила, какие у него были уши... Зачем? ― В. терпеть не мог жалостливых разговоров о несправедливости мира.
― Так вот, помнишь, когда его сбили и я кричала: «Давай остановимся и отвезем в больницу», он же еще визжал тогда... Что ты сказал? Ты сказал, что гуманнее его добить и что он все равно умрет по дороге у меня на руках.
― Ты же понимаешь, что я просто не хотел, чтобы потом ты две недели ревела и винила себя. ― В. начинал раздражать тот факт, что Кати в силу возраста не понимала банальных жизненных истин.
― Но я и так винила, что мы не остановились. И вот сейчас я следую твоему совету. Я пытаюсь добить свои сбитые чувства, лежащие и визжащие на обочине. Расставить точки, стереть вопросы и дать возможность себе найти счастье. Если рядом с тобой его для меня нет.
― Но я тебя не держу.
― Нет, ты держишь! ― Кати настаивала на своем и отказывалась прислушаться к В. ― жажда противоречий и затухающая надежда на любовь давали о себе знать.
― Ты просто сама до этого момента не искала поводов уйти.
Кати встала с крыльца и направилась в дальнюю часть дома, где было темно и не проявлялись, как на негативе, слезы. Она заметила, насколько опрятно и чисто было прибрано в доме, как будто черти вылизывали. Часы били полночь. И больно били.
― Ты куда? ― спросил В., с одной стороны, понимающий этот спонтанный молчаливый уход, он же сам его спровоцировал, с другой ― не ожидавший, что это произойдет именно в эту минуту. Он не хотел ее отпускать, но еще больше не хотел давать поводов остаться.
― В старый бабушкин дом, в Никольское, зализывать раны.
― Но ты уже выпила. Не надо за руль, случится что ― оба будем жалеть. Собаку черную не заметишь... ― Потом всю жизнь винить себя будешь, что уехала.
― Ты снова играешь реквием. По самым больным точкам и нотам.
― Давай закажем такси, ― настаивал В.
― Нет! ― Кати отпиралась как могла. ― Они до утра будут ехать.
― Давай ты ляжешь у меня в комнате, я на диване или в гостевой, а завтра спокойно поедешь домой, когда проспишься.
― Спать с тобой в одном доме?
― Тебе не привыкать. Пойдем я тебя уложу.
― Что за абсурд! ― изрекла Кати, но согласилась.
* * *Кати не плакала, когда ее бросил отец. Мать все удивлялась, куда она спрятала эти слезы и переживания, в какой ларь или сундук заперла, какой кружевной шалью прикрыла. Кати нашла свой концентрат горечи и слез, когда забралась в одной из футболок В. под плотное тяжелое одеяло. Открыв настежь окна, она вглядывалась, как глаз бередят первые бордовые всполохи рассвета, и ждала, что кровавые нити начнут прошивать небо как лоскутное одеяло. На место синего вдруг придут желтовато-розоватые пятна, которые потом отвоюют у ночи всю сферу над головой, наступит утро и станет легче.
Комары, павлиноглазки, летучие мыши, о которых судачили соседи, стрекотание и цокот с заднего двора не вызывали в Кати никаких переживаний и рефлексий ― она вообще уже ничего не боялась, крепко вцепилась во взбитую накрахмаленную подушку и училась беззвучно рыдать, не шмыгая носом.
Подушка пахла В. ― мужчиной, которого Кати будет искать в появляющихся в ее жизни случайных и незначительных, его будет пытаться сделать из всех, кто по молодости и неопытности влюбится в нее, запах этой подушки она будет искать в лифте и поездах, его голос будет выслушивать в каждой толпе и, засыпая, представлять, как В., похрапывая, мог бы лежать рядом. Она поместила его как фантасмагорию в цитадель памяти, положила образ в коробку от обуви, прикрыв фамильным кружевным платком, повесила в мыслях на распятие, назвала звезды и города в его часть, во снах решила бродить по запустелым переулкам и высматривать на табличках знакомые имена. Почему бы ей в ее же выдуманном мире не назвать в честь своего кумира пару улиц и не накропать каллиграфическим почерком на гранитном камне: «Здесь жил В.». Придумала, домыслила, сохранила образ любимого в сердце, увесила камнем, пошла ко дну, а все потому, что, увы, спасение себя от этого образа Кати оставила на потом...
Ну почему она не могла родиться на десять лет раньше и встретить его молодого и бедного?! Она бы полюбила его любого ― драного, пьяного, голодного, в армейской форме или спортивном костюме, стреляющим деньги по салтыковским ларькам.
В. лежал в плотно зашторенной гостевой комнате и в мыслях перебирал старые фотографии, перелистывал одну за другой, вспоминал свою семью. В. был из тех людей, кого сразу именовали циничным и малодушным: если пробивал чей-то судный час и тот покидал бренный мир, В. удалял телефонный номер, вычеркивал из ежедневника день рождения и начисто закрывал этого человека в мыслях. Как считал сам, давал умершим покой.
Когда-то В. был женат на стенографистке Оленьке, она работала в Басманном суде, ездила на электричке, любила играть в «Эрудит» и часто замирала возле часов Якова Брюса на Старой Басманной, в перерыве звонила домой, спрашивала, как сын Никита, как уроки сделал, сердилась, хмуря лоб, потом сразу потирала его и улыбалась своему страху морщин. В. часто просил Оленьку уволиться и родить дочь, та отнекивалась, отбрыкивалась: «С меня хватило одного декрета. Давай лучше на море!» О загранице речи тогда не шло, да и Оленька была условно выездная, сошлись на Батуми. В. выкупил им целое купе, посадил в поезд, расположил чемоданы на верхних полках, заставил проверить деньги, аптечку, поцеловать только Оленьку забыл. Проводник ходил и ругался, выгонял провожающих чуть ли не ссаными тряпками, а В. был уверен, что подъедет спустя неделю и все наверстает, а пока поработает вдали от детских криков, выпьет коньяка с братвой, в сауну наведается, Милене с Первого Просека позвонит, давно же не виделись. И поезд сошел с рельс... Жены и сына не стало.
