Илья Бояшов - Повесть о плуте и монахе
– А вот вам и царица ваша, ибо какой бал без царицы?
Музыканты налегали на гармоники и бубны.
Привлеченные дракой у входа, набежали городовые и заработали плетьми, да так, что сразу все согрелись. Поднялся вой, полетели разбитые стекла и, спасаясь, посыпались нищие в разные стороны с бала, точно тараканы. Алешка умилялся вслед им, скоро бегущим:
– Ах, как славно я вас подлечил! Тех, кого огрели уже плетью, парень спрашивал:
– Не согрелись вы, господа? Отвечали ему, охая:
– Горячо, горячо нам. Алешка добавил:
– Однако, и не скучно.
9Монах, в крещенский мороз оказавшись на дороге, сунул руку в суму и не нашарил там никакой еды – раздал он еду убогим.
Возле самой дороги рос рябиновый куст, было на нем несколько веток, покрытых замерзшими ягодами. Нарвал тогда монах тех ягод и воскликнул с радостью:
– Ай да пир, поистине царский, мне рябиновые ягоды! Не уподобиться ли птицам Божьим, что не думают о завтрашней пище, а довольствуются зерном да ягодой и беспечно летают себе в небесах!
Ел он мороженую ягоду, да похваливал:
– Ай да вкусна пища Его!
Окреп мороз, потрескивал лес по сторонам дороги, все замерзло – поднимались лишь дымы из далеких труб. Монах же сказал:
– Огонь Его согревает меня.
10Сверкал дворец государев.
Залит был огнями; зажжены были факелы и костры возле дворцовых ворот. Стояли повсюду в залах услужливые лакеи. Подкатывали на царский бал кареты, и струился по парадной лестнице поток придворных; были на том балу первые красавицы двора, графы и князья.
Были затянуты мягкими коврами мраморные ступени, и углы залов и комнат обтянуты тканями – все знали, почему.
И не примкнула стража штыков, а офицеры не носили палашей – и почему – все знали!
Отражалось в зеркалах великое множество драгоценностей; слепили бриллианты, пылали рубины, играли изумруды, горстями просыпанные на мундиры и платья. Были между мундирами бешметы кавказских князей – словно рыси, бесшумно в мягких своих сапогах поднимались кавказцы к государю. Скользили по паркетам княгини, шлейфы их тянулись за ними, подобно утреннему дымку, и шлейфы их были осыпаны бриллиантами, и затмевали они драгоценностями друг друга. Перебрасывали красавицы через плечо жемчужные и бриллиантовые цепи. И броши, и кольца, и браслеты красавиц усыпались драгоценными камнями. Словно виноградные гроздья, были на них сапфир, жемчуг, яхонт.
Застыли во всех залах огромные лейб-казаки, таращили глаза белозубые негры в тюрбанах и кафтанах. Церемониймейстер постукивал жезлом с шаром из слоновой кости, увенчанным двуглавым орлом.
Выходил государь – раскрывали перед ним двери арапы.
Раскланивался он и шествовал, как подобает царю, – но грустными оставались его глаза.
Сверкала царица, бесподобно было ее платье, жемчуг играл на ней, и жемчужное колье свешивалось до ее колен. Диадема, подобно звезде, сверкала на ее голове, изумруд излучал таинственный свет.
Но едва не плакала царица.
Начинались полонезы, гремел с хоров оркестр, и царь с царицей шли первой парой, а за ними – князья и послы с великими княгинями – светился, сиял, переливался царский бал невиданными огнями, и сами иностранные послы утверждали, что не встречали нигде ничего подобного.
И высились в залах на столах глыбы льда, сверкая и переливаясь, – в них утопали бутылки шампанского. Яства лежали на столах, украшены были столы цветами и пальмами – лишь для одного такого вечера выращивались в оранжереях нежные цветы.
Поднял на Александрийской колонне перед дворцом ангел свой крест, и золотой орел на воротах раскидал несокрушимые крылья.
Сделалось жарко в натопленных залах, но твердил государь:
– Зябко мне. Видно, сильные нынче морозы.
Отвечали ему придворные:
– Ваше Величество! Подошли вы близко к окнам, оттого вам и зябко.
И сказала царица:
– Что-то знобит меня – не сквозняки ли гуляют по дворцу?
Ее успокаивали:
– Закрыты все двери! Жарко здесь даже дамам в их воздушных платьях!
А царица дрожала, находясь посреди разгоряченных красавиц фрейлин.
И не могли согреться царь с царицей – ибо страдал их сынок в царских покоях – и не мог встать и побежать в залы, веселиться в мазурках, засматриваться на юных княжон, подобно тому, как на них засматривались его пажи.
Мучился царевич.
11А плут гулял вольно по Москве-городу!
Подловил, вороватый, вместе с цыганом возле церкви батюшку. Оба прикинулись спорщиками и затеяли на паперти такой шум, что, не вытерпев, спросил поп:
– Что вам, господа, нужно? Тогда, бросившись к его ногам и разглядев хорошие сапоги, завопил плут:
– Батюшка! Поспорил я аж на триста рубликов со своим товарищем, не верящим, что у каждого священника на ноге по семь пальцев, по числу дней недельных, он смеется надо мной и только!
Цыган надрывался:
– Экой ты глупый! Даже у самого батюшки на ногах по пять пальцев на каждой, как у всякого смертного.
– Ах, батюшка! – приставал плут. – Разреши наш спор, чую, денежки моего товарища плакали, свечку поставлю за вас!
Цыган же кричал:
– Что там свечку! Я, батюшка, одарю вас сотенной, коль спор наш разрешите.
– А ведь проиграл ты, придурок, – сказал поп Алешке, тотчас согласившись. – У каждого сановного лица, пусть даже у архиерея, пять на каждой ноге пальцев!
Но на паперти показать свои пальцы отказался.
– Пойдем за алтарь. Мошенники прошли за батюшкой, и как только уселся тот снимать сапог, плут тотчас помог ему стащить.
– Вот видишь! – обрадовался цыган. – Пять пальцев у служителя.
Да за второй сапог схватившись, и его сдернул. С тем и были таковы, оставив длинно-гривого умника – тот побоялся выбегать из церкви босым на мороз. Плут же, продав сапоги, с Телей да подобревшим Сивкой направился в Киев – поглядеть на шинки да базары, на самом Крещатике славу пропеть тамошним ротозеям.
12В то же самое время молодой монах поклонялся святым мощам в Печерской обители.
И, крестясь на Софию, восклицал в умилении:
– Истинно, я на Святой Руси! На улицах киевских потерял кто-то суму с деньгами. Он нашел ее и встал с нею. И стоял так долго, пока не увидал горько рыдающую бабу. Она причитала, обращаясь к уличным гулякам:
– Люди добрые, все-то было в суме мое достояние! Зазевалась я, глупая! Потеряла!
Ей отвечали:
– Ишь, чего ты удумала – вернуться туда, где давно вчерашний день. Да разве кто, найдя деньги такие, отдаст суму назад? Для того надобно быть праведником.
Баба ревела, как оглашенная, и таскала сама себя за волосы. Плелась она по улице, раскачивалась:
– Ой, горе какое, горюшко. Остались голодными, холодными мои деточки! Что скажу мужу своему, как его обрадую?
Так брела, ослепшая от слез. И все, кто попадался ей навстречу, ее выслушивая, только головами покачивали:
– Да разве в находке такой кто признается?
Монах вернул ей потерянное. И бросилась баба ему в ноги, обнимала, целовала и плакала:
– Как отблагодарить тебя? Он сказал:
– Возьми из той сумы немного и дай нищим.
Те, кто все видел, шептались:
– Знаем мы монахов, которые стянут копеечку, не поморщатся, из-за рубля же удавятся. Этот стоял полдня с сумой, полной денег.
Подходили к нему набожные и спрашивали:
– Благослови нас. Видим мы праведника. Монах ответил:
– Не смущайте меня, не искушайте своей похвалой. Истинный праведник безвестен. Я же стою перед вами.
Перекрестив собравшихся, ушел.
Глава V
Больному царевичу, чтоб развлечь его, привезли соболька из Сибири. Когда зверька выпустили из мешка – оживился царевич и засмеялся. И протянул к собольку руки – но не мог усидеть соболь, забегал, блестела его шубка, повсюду он взялся совать острую мордочку. Со смехом понеслись за собольком по залам пажи, стремясь поймать его и вновь принести царскому сыну. Но, увлекаясь погоней, забыли, к кому приставлены, развлекались сами.
Остался в кресле царевич Алексей. Звал соболька к себе наследник престола, но не прибегал к нему соболь.
И тогда заплакал царевич от обиды и звал пажей – но не прибегали они, далеко раздавался их смех.
Попытался он встать, чтобы побежать самому – боль его скорчила, упал и звал дядек, но отлучились дядьки, стараясь поймать подарок.
И царевич лежал на персидских коврах и в ладони прятал лицо.
А соболек кувыркался и носился по залам – носились следом пажи, горели их глаза, раскраснелись лица. И забыли они о наследнике!
В царских комнатах, где сами потолки были из золота, а стены из серебра, и стояли повсюду вазы с угощениями, задыхался царский сын, терзаемый ужасной болезнью, и просил, лежа на ковре, пряча мокрое лицо в ладонях:
– Принесите мне соболька. Никто не нес соболька ему, и плакал он, несчастный.
2Плут похаживал по смоленским, рязанским да тверским дорогам. Раз, когда отдыхал он возле разложенного костерка, подложив под голову кулак – само небо было ему крышей, – быстрая тонкая лиса прогрызла его мешок и, схватив жирную утку, которую предвкушал он уже приготовить себе на ужин, была такова. И несся за ней Алешка с проклятиями и вопил, обозленный:
