Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2006)
— Только повторы и бывают, — возразил художник. — Не бывает нового.
Он вдруг отвернулся, что, видимо, означало конец беседы. Все ему известно, все обдумано, спорить и говорить не о чем, тем более с профаном. Певец допил кофе и поставил чашку. Собственно, спорить он и не собирался. Просто его пытались оскорбить, он ответил. Они вежливо попрощались. Ганшин не пошел провожать гостей, а позвал кариатиду. Скульптуру звали Зоей.
Певец уходил, раздумывая. Если так выглядят гении, лучше держаться от них подальше. Что художник отдал за картины? Неужели, когда писал, он только вкладывался? Если за свои труды он не получил ничего, кроме денег, что заплатил Бондаренко, он прав. Нужно прекратить писать, а написанное вернуть. В бизнесе это было бы понятно. Бесприбыльное вложение. Но тут должно быть иначе. Сотни людей занимались и занимаются этим без денег и успеха, и мировая скорбь тут неуместна.
Они сели в машину, и Оля раздраженно повернулась к певцу:
— Зачем ты спросил, что у него с руками? Разве непонятно, что он резал вены? Кругом дикость. Курт прав. Как здесь можно растить детей? Все мои подружки здесь загнулись. Я даже не понимаю, как ты тут зарабатываешь! Ты же интеллигентный человек!
Певец резко затормозил, въехав колесами на тротуар, и повернулся к спутнице:
— Ты что, не хочешь больше жить в Германии?
— Ни там не могу, ни здесь. — Она опустила голову. — Застряла.
— Неужели из-за истории с Бондаренко? — удивился он. — Ну, привези детей и живи тут.
— Да не могу же, говорят тебе! — крикнула она, а потом внезапно замолчала и спросила уже тихо: — А почему нельзя вернуть прошлое? Полюбить ту же самую женщину?
— Как почему? — удивился он. — Потому что с той же женщиной будет то же самое.
— Но мы-то уже другие!
Певец промолчал. Вот именно. Интеллигентным человеком он был лет десять назад. Может быть. А потом сделал все, чтобы это истребить. Возврат невозможен.
— Как ты думаешь, этот Ганшин, он просто исписался? — спросил певец.
— Были бы деньги, я б купила все эти копии, — вздохнула Оля. — По-моему, это блеск. У вас просто все с ног на голову поставлено, но он-то знает себе цену, потому и психует. Режет вены.
— А тетка его знает?
— Тетка? Нет. Ты же видел, ему не с кем поговорить. Он первому встречному все выкладывает.
4
Спустя неделю Анну снова навестил гражданин в пальто.
— Меня зовут Олег Петрович Зубов, — сообщил он то ли с вызовом, то ли с намеком.
— Анна Григорьевна, — парировала она.
На его запястье болтался плоский предмет, обернутый белой бумагой в бинтах скотча. Гость с треском распаковал, и Анне предстала точно такая же картина, как на ее стене. Она растерянно оглянулась: диспетчеров стало двое.
Олег Петрович прошел по коридору, сел за стол, обхватил руками предложенную чашку с чаем и приступил:
— Хочу вкратце объяснить свое намерение. Рассказываю. До кризиса я был богатым человеком, сидел в кожаном кресле. Вокруг суетились жучки и попрошайки, предлагали автомобили, пылесосы и германскую посуду. У меня был собственный книгоноша. Я все покупал. Однажды типчик по фамилии Майский зазвал на выставку, где мне понравилась картина. Вот эта. — Он мотнул головой на “Диспетчера”, оставшегося в коридоре. — Майский этот уломал купить все семь полотен автора по фамилии Ганшин. Божился, что дети и внуки будут благодарить. Что, собрав все картины у себя, как он заявил, “все яйца в одной корзине”, я увеличу их стоимость. И редкость. Я купил, а когда выставка закрылась, приехал забрать. Их упаковали и перевезли, а развешивая, я учуял от одной из них запах свежей краски. Вот от этой. — Он мотнул в сторону коридора, где притулился диспетчер. — Я вызвал специалиста, и мои подозрения подтвердились: это была только что сделанная копия, меня обманули.
На другой день мы с парнями накрыли их за городом. Дачка серенькая, дети, жены, мангал, и человек пять этих, что и мужиками не назовешь. Мой типчик крутился, как ужонок, но он-то как раз был не виноват, художник сделал повтор. Предлагал вернуть деньги, но деньги мне были без надобности. Художник с Майским подрались, своротив мангал. Я дал им три дня, чтоб вернули первую картину. Майский звонил, извинялся за друга, но, когда подошел срок, мои парни завезли его в область и выбросили из машины в лесу. Художник исчез, как в воду канул, его не нашли, только жену с ребенком, голь перекатную.
Гость замолчал. За окном стояли сиреневые сумерки, складки штор пахли пылью. Анна горестно съежилась.
— А типчик что? Выбрался? — тихо спросила.
— Кому он нужен… — Гость поднял дочиста выеденные глаза. — Откуда у тебя моя картина, Анна?
— Подарили.
— Кто?
— На юбилей. Киностудия, — соврала она.
— Может, отдашь? — попросил старик. — Я свою принес для обмена. Внук баловался с полевым биноклем и оставил на балконе. Я глянул — на вытянутой руке стена с книжками, так что названья видно, и моя картина на стене. Потом женщина пришла в красном халате. — Он говорил все тише и тише, так что стало слышно бурлящий на плите суп. — В другой раз увидел возле картины старика с лупой и не вытерпел.
— Так это ты, Петрович, по утрам лысиной киваешь? Я тоже на тебя смотрела, думала, какая семья дружная…
— Отдашь?
Они прошли в коридор, где смирно дожидался решения своей участи обманщик. Пока трещал скотч, у Анны сжималось сердце. Звуки неприятные, будто душу рвут в клочки. Нельзя, что ли, потише? Петрович заметил гвоздь на стене и повесил картину. Рама оказалась тяжелой, и гвоздь тут же вывалился. Да что ж это он, бедняга, пожалела Анна фальшивого диспетчера, точно повешенный, с веревки срывается… Она подошла и поставила картину на стул рядом со своей. Они помолчали.
— Видишь разницу?
— Нет, Петрович. Ее и нету. Одна рука.
— Рука-то одна, а картина другая.
— Надо же, как тебя обидели. Ты даже видишь то, чего нет.
— Обменяемся?
— Нет, не могу.
Он долго на нее смотрел, укоряя, но она выдержала.
Гость, ничего больше не спросив, завернул картину в бумагу и ушел, и шаг показался Анне тяжелым, хотя вроде раньше каменности не замечалось.
Она села напротив диспетчера.
С папиросой посреди поля. Молодой, лядащий, нагло усмехается в глаза. Слева зайдешь — видно, что битый донельзя, дальше некуда. Справа — взгляд правильный, но пустой, как был у Петровича. А спереди ничего, вроде стоящий, положительный, хоть и с насмешкой. Не поймаешь, в общем, разный. А картина счастьем томит, и кажется, что поле вот-вот зацветет гречихою или подсолнухи разгорятся. Еще немного — и весельем прольет, как дождем. Может, глаза, все простившие? Простор и поезда. Всего-то дел, а вон как обернулось.
Что ж, объяснили понятно. Люди годами с обидой живут, как с женой, смысл видят, чтобы обманщика не так, так иначе наказать. Анна почему-то взгрустнула о Петровиче. Как отказали, резко ушел, а обида его осталась, точно к стенке припечаталась. И Анна вышла виновата.
Она собрала постель, затолкала простыни в машину, включила и занялась приборкой. Что же это, господи? Почему живем впотьмах? Ленину тонкую, как струйка, любовь пропустила, а была эта любовь, была. Сердце же щемило. Махмуд оборотень, Александра странная. А Ганшин? Кота пугался, так что вздрагивал, а фальшивки делал без трепета. Петровича насмерть обидел, Сашку извел, в девушках круглая ходила, а потом точно обуглилась. Полна чудес поднебесная шкатулка, и все врасплох. Хотелось разменяться картиной с Петровичем, да нельзя, профессор предупредил, что ценность… И что скажет Сашка, если картину подменить?
Анна поглядела в глаза диспетчеру, тот грустно усмехнулся. А с кем говорить буду? Привыкла к нему.
Она вышла развешивать белье. На балконе напротив стоял Петрович и в упор глядел в полевой бинокль. Глядел прямо, жутко, в открытую. Она задернула шторой дверь. Ей припомнился типчик в лесу и Сашка с Павликом, “голь перекатная…”. Так и сходят с ума, подумала Анна, поежившись. Призраками обзаводятся, страхами, замками. Она вздрогнула от звонка и не сразу открыла дверь.
На пороге снова стоял Петрович, с лицом у него был непорядок. Он смело отодвинул Анну, прошел в комнату и уставился на картину. Из кармана вдруг серым языком выскочило лезвие и быстрым взмахом резануло диспетчера. Анна успела отбросить его руку, и ножик выпал, чиркнув ей по ноге. В тонком разрезе проступила кровь, она закричала и толкнула Петровича в грудь, но он только отступил на шаг и продолжал стоять, как убийца, с каменно злобным, нераскаявшимся лицом.
