Рубен Гальего - Черным по белому
В этом детдоме был очень хороший директор.
* * *У нас работали очень хорошие учителя. Люди, увлеченные своей профессией. Конечно, учителям было намного легче, чем нянечкам. Им не приходилось ухаживать за нами. Мнение учителя по сравнению с мнением нянечки для меня ничего не значило. Но все равно, учителя оставались взрослыми людьми, нужными обществу, а я — бесполезным куском мяса. Саша так не считал.
Однажды к ним в класс пришла новая учительница русского языка. Случайные люди при работе с нами быстро отсеивались, не помогало ничего, даже существенные надбавки к зарплате «за вредность». Эта же пришла «подменной», то есть временно замещала заболевшую учительницу.
Диктант. Все ученики сидят за партами. Саша лежит на полу. Опираясь на больную руку, здоровой он старательно выводит крупные некрасивые буквы. Его тело выворачивают судороги, но он честно старается.
— Извините, вы не могли бы диктовать помедленнее?
— Я диктую со скоростью, предусмотренной программой шестого класса средней школы.
Саша улыбается.
— Понимаете, если бы у меня еще и руки были как у ученика шестого класса средней школы, я бы вас не беспокоил.
— В таком случае тебе следовало бы учиться во вспомогательной школе.
Саша не обижается. Он откладывает ручку и лезет в портфель за книгой.
— Что ты собираешься делать?
— Читать. Писать я не успеваю, а мешать другим делать задание запрещено.
— Прекрати немедленно.
— Вы будете диктовать медленнее?
Ее терпение лопается. Этот мальчишка просто хам. Он мог бы просто еще раз попросить, в его положении выбирать не приходится. Он должен быть наказан. Она что-то долго пишет в классном журнале.
— Я вызову твоих родителей.
— Из Ленинграда? Мама не поедет. В крайнем случае позвонит директору детдома.
— Хорошо. Тогда я не допущу тебя к самоподготовке, и завтра ты получишь двойки по всем предметам.
В этот день ей выпадает вечернее дежурство.
Учительница идет за нянечками. Три здоровые тетки сажают Сашу в инвалидное кресло и пытаются отвезти в спальный корпус.
— Что же вы сама не везете? Надорваться боитесь?
И уже нянечкам:
— Ладно, девочки, вы люди подневольные, поехали.
Он вцепляется здоровой рукой в колесо коляски. Его тело выгибают судороги, ему очень больно, но отцепить его руку от спиц коляски практически невозможно. Нянечкам приходится тащить коляску с намертво закрепленным колесом. Они в голос ругают учительницу, но тянут коляску, незлобиво матеря Сашу.
А Саша поет. Он поет про русский корабль, не сдавшийся перед превосходящими силами противника.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает.
Его привозят в спальный корпус, выгружают на пол. Учительница рада. Назавтра двойки Саше обеспечены.
Вечером, когда дети поели и сотрудники детдома садятся ужинать, Саша выползает во двор и ползет в школу.
Зима. Снег. Вечер.
До школы недалеко — метров триста. Здоровой рукой он загребает под себя снег и осторожно переставляет больную руку. Хуже всего то, что снега намело совсем немного, и его больная рука все время скользит по обледенелому асфальту, быстро ползти не получается.
Одет он как и все мы, неходячие. На нем трико и рубашка. Рубашка расстегнута. Расстегнута она не для форсу — просто рубашка все время сползает на одно плечо, и пуговицы отваливаются.
Он заползает в здание школы, затем в свой класс и читает уроки на завтра.
Нянечки обнаруживают пропажу ребенка, идут по следу, зовут учительницу.
— Иди сама с ним разбирайся.
Она заходит в класс, смотрит на Сашу.
— Что ты тут делаешь?
— Реализую свое конституционное право, готовлю уроки.
— Но зачем ты полз по снегу?
— У меня не было другого выхода. Я должен был доказать вам, что меня невозможно победить грубой силой. Да, и распорядитесь насчет транспорта, назад я не поползу.
Учительница выбегает. Нам рассказывают потом, что у нее случилась истерика, она долго плакала, но мы не верим. Мы не верим, что учителя способны плакать из-за такой мелочи.
* * *Через несколько лет я приезжаю к Саше в гости.
— Мама, неси водку, мы с Рубеном немного выпьем.
— Но ты же даже на Новый год не пил.
— Новый год каждый год бывает, а Рубена я шесть лет не видел.
Мы пьем водку, разговариваем, и я задаю ему самый главный вопрос:
— Саша, ты рад, что в твоей жизни был детдом?
— Нет. После детдома я стал другим человеком. Лучше бы его не было.
— Но в детдоме у тебя друзья были, ты со мной познакомился.
Саша думает.
— Ты извини, Рубен. Ты хороший парень, мой друг, я рад, что с тобой познакомился. Но лучше бы детдома не было.
Нью-Йорк
В очередной раз классный руководитель проводит с нами политзанятия. Нам рассказывают об ужасах западного образа жизни. Мы уже привыкли и ничему не удивляемся. Я абсолютно уверен, что большинство людей в Америке живут на улицах в картонных коробках, что все американцы поголовно строят бомбоубежища, что в стране очередной кризис.
На этот раз нам рассказывают о Нью-Йорке. Приводится статья из «Нью-Йорк таймс» про бесплатную раздачу сыра безработным. Было роздано несколько тонн сыра по 100 граммов на душу. Учительница особенно подчеркивает, что эти бедолаги в течение следующего месяца ничего не получат.
Я спрашиваю, не умрут ли они тогда все от голода.
— Конечно умрут, — отвечает учительница. — Но им на смену придут новые толпы уволенных рабочих.
Я верю.
* * *Мы одни в классе — я и учитель истории. Он что-то пишет в классном журнале, я читаю. Он сидит за учительским столом, я — лежу на полу неподалеку от него.
— Вы очень заняты?
— Что ты хотел?
Он поднимает голову от работы. У учителя очень добрые и умные глаза, чуть седые волосы. На лацкане пиджака — значок.
— Вопрос задать.
— Задавай.
— Нам на политинформации рассказывали, что люди в капиталистических странах живут в глубокой нищете на грани голодной смерти. Я тут немного подсчитал, все сходится. Миллиардеры в Америке есть, но их очень мало. Так?
— Так.
— Миллионеры тоже есть, их немного, но все-таки во много раз больше, чем миллиардеров. Людей среднего достатка — лавочников, парикмахеров — должно быть во много раз больше, чем миллионеров, рабочих — во много раз больше, чем лавочников, а безработных — во много раз больше, чем рабочих. Так?
— Так. Ничего удивительного. Люди живут там очень плохо.
— Согласны? Тогда получается, что по приблизительным расчетам ежедневно на улицах, например, Нью-Йорка умирает несколько сот тысяч безработных, есть-то им нечего. И это не считая умерших от голода рабочих. Нью-Йорк просто завален трупами! Кто-то их должен все время убирать. Я не понимаю этих американцев. Ходить по улицам среди умерших и умирающих от голода. Почему они до сих пор не свергли своих помещиков и капиталистов?
Учитель встает из-за стола, подходит ко мне, присаживается передо мной на корточки. Он как-то странно смотрит на меня и улыбается. Он почти смеется над моей серьезной задачей. Наверное, у него сегодня просто очень хорошее настроение.
— Сколько тебе лет?
— Вы же знаете, десять.
— Знаю, знаю, — говорит он уже совсем весело. — А не рано тебе еще над такими вещами задумываться?
Я молчу.
— Не сердись. Это просто еще слишком сложно для тебя.
Учитель встает, берет со стола классный журнал и идет к выходу. Перед дверью оборачивается, серьезно и строго смотрит, как будто впервые меня увидел.
— Ни с кем, слышишь, ни с кем не говори на эту тему. Ты уже большой мальчик, должен понимать.
На следующий день подходит ко мне, нагибается, кладет на пол толстую красивую книгу.
— Почитай. Серьезный исторический роман. Знаю: тебе понравится.
Котлета
Я слушался старших, всегда слушался старших. В конце каждого учебного года мне торжественно вручали почетную грамоту «За отличную учебу и примерное поведение». Учился я действительно отлично, а термин «примерное поведение» означал, что я никогда не спорил с преподавателями. Общаться с учителями было легко — они всегда несли полную чушь. Часами нам рассказывали о совершенно ненужных и бесполезных вещах. От нас требовали пересказывать все это на уроках. Память у меня была хорошая, пересказать урок я мог запросто. Учителя думали, что я очень стараюсь. Странные люди. Мне нравилось учиться в школе, там все было понарошку. Нам давали книжки с красивыми картинками, тетради в линейку и клеточку. Это была такая игра — школа. Я играл в нее с удовольствием.
Но слушаться надо было всех старших. Труднее всего было слушаться нянечек. То, что написано в умных книжках с красивыми картинками, их не интересовало. Выученное наизусть стихотворение Пушкина или математическая формула не меняли ничего. От меня требовали одного — как можно меньше обращаться за помощью. Примерно с пяти лет мне говорили, что я очень тяжелый, потому что много ем. «Все жрет и жрет, а нам носи. Совесть совсем потерял. Нарожали негры, теперь таскай его всю жизнь. Нам-то что мы, русские бабы-дуры, добрые, вот и терпим от них, заботимся. А родители их умные, уехали в свою Африку». И так изо дня в день, бесконечно, я слушал про их доброту и жалость и про моих чернокожих родителей. Немного смешно, но текст этот мне приходилось слышать во всех учреждениях Советского Союза, в детдомах, больницах, доме престарелых. Словно читали его по неведомой таинственной шпаргалке, как школьный урок, как заклинание.
