Анатолий Королев - Эрон
— Это ты, Филипп? — удивилась Рика, — что случилось?
— Мне позвонил Карабан и донес, что дом стоит на записи. Наши слухачи помирают от смеху — ты решила поиграть с девственностью? — и передразнил: — У меня два соска! Шикарно! Я похожа на блядь… Пока, дурилка.
— А! Гадство! — Рика с ненавистью швырнула телефон в кафельный угол и, молнией выскочив из ванны, вдруг с презрительной злостью стала кричать Адаму: — Вон! Пошел прочь, говнюк!
Тот был так растерян и ошеломлен, что оказался нагишом перед дверью в ванную, а когда попытался вернуться за одеждой, разъяренная бестия — уже в махровом халате, надетом на мокрое тело, — метнулась в соседнюю комнату, откуда вылетела, держа на поводке кипящего черного пса с дьявольской лаковой мордой:
— Фас! Джуро, фас! Откуси ему член!
Пес яростно рванул, и жуткие зубы клацнули почти что в паху — если бы Адам не отпрянул, не заслонился руками… спас короткий поводок.
Словом, это было самое унизительное и постыдное из всех воспоминаний тогдашней жизни: с помощью пса злобная дрянь выгнала Адама в чем мать родила на лестничную клетку и захлопнула массивную дверь. Он пытался звонить, но не обнаружил на двери никаких кнопок или вертушек. Подняв с полу резиновый коврик и прикрывая срам, Адам в паническом ужасе стыда спустился в пустом лифте на первый этаж и постучал в стекло милиционеру. Увидев голого молодого человека, тот сначала выхватил табельное оружие и уложил его животом на грязный пол и только потом стал выяснять обстоятельства. Они были скандальны и унизительны. Наконец, гротескны. Очухавшись и зло посмеиваясь, постовой перевел голого к себе в будку, где усадил на клеенчатый диванчик, набросив на плечи Адама грубый дождевик.
— Ты куда полез со свиным рылом, петушок? — ослабил нажим постовой. — Мы для них мусор. Да если б она на пост звякнула, я б тебя в расход пустил и в дамки. Двойной отпуск, плюс премия. Мы же здесь нелюди, какашки псовые. Пристрелил бы, как пить дать… Затем позвонил по внутреннему телефону в квартиру и попросил вернуть одежду задержанному.
С тех пор его стал преследовать один и тот же ночной кошмар: он наг, беззащитен и одинок и заперт в лифте, который застрял меж этажами. Внезапно половинки двери разъезжаются — вспыхивает жестокий зимний свет, в лифт вместе с ветром врывается смоляной пес злобы с адовой пастью и впивается в пах. Боли нет, только лишь отчаянный ужас оскопления, безумный взгляд на страшную рану внизу живота, откуда на пол льет черный нескончаемый ручей крови.
Смутное чувство поражения
В августе — все того же бесконечного лета скитаний — случай помог Адаму отыскать новое жилье: служебную комнату ночного сторожа на ВДНХ. Железная кровать вохровца стояла на великолепном мозаичном полу, а в нише над той кроватью красовалось настенное панно: колонна счастливых демонстрантов, несущих дары природы — дыни, арбузы, блюда с виноградом, корзины с осетрами вперемежку с глобусами и стягами. Впервые — не на лету, а с чувством душевного оцепенения Адам провел чуть ли 'не месяц в окружении символов полного изобилия. В золотистой тени сталинских туч. Особенно впечатляли грезы тирана в летних сумерках, когда вождь-лунатик пешей тенью обходил дозором скорби мертвый город триумфа. Все молчало, безмолвствовало, таилось и грезилось в перистом зареве неба. Над горизонтом шла алая пенная полоса заката, словно лампас на голубой штанине генералиссимуса. Счастье стояло во фрунт, навытяжку. Только вода в фонтане дружных народов позволяла себе шалить и колебать отражение небесного лампаса и бронзовых фигур. Любой идеал, любой, шептала вода, бесчеловечен, только тогда, тогда он идеален.
Поначалу Адам недооценил гипноз такой вот архитектуры, но вскоре ВДНХ заселило его сны анфиладой римских площадей эпохи упадка, кошмарами позолоты. Он просыпался — в комнату из круглого окна-иллюминатора лилась радиация лунно-мраморного сала триумфов. Он, прыгал из раскрытого настежь окна на газонную стрижку и шел прямиком к фонтанной воде. Патрульный газик милиции поставлен у входа, и фонтан охране не виден. Можно искупаться в стоячем мираже, в зыбкой колоннаде позолоченных отражений.
Но облегчения не наступало. Гнет золота и луны был слитком настойчив.
Когда начались занятия, его вдруг вытащил из комнаты в павильоне сокурсник Артем Ц. Он предложил жить на пару в пустой мастерской своего отца, известного архитектора, академика, лауреата сталино-ленинских премий. Артем Ц. был тип весьма неприятный, но Адам согласился, хотя было понятно, что такое бесплатное приглашение — неспроста. Друзьями они никогда не были, держались отчужденно… м-мда, но мастерская!
Загадка открылась в день переезда: Артем цинично предложил вместе — как бы вместе — сделать проект дворца стекла на конкурс бумажной архитектуры. Его объявил японский журнал.
— Я видел твои могильные эскизы у Щеголькова. Классно. Я думаю — международная премия нам не повредит. Но без тебя я ноль…
Далеко не каждый в атаке молодости смело отказывается от покушений на гениальность, и Адам, признаться, уважал такого рода смелость души:
— У тебя хотя бы есть идея?
— Помилуй, откуда? — удивился Артем. — Зато у меня есть мастерская.
Это был аргумент из железных: мастерская академика Ц. представляла собой двухэтажный бетонный куб на крыше одного из монументальных домов на Яузской набережной. Крыша и одна из стен куба были из сплошного стекла. Внутри две лестницы вели на антресоли, где разместилась колоссальная библиотека отца по искусству; вдоль стен росли бороды зеленых глициний; чертежные доски, керамические вазы, плюс два сортира, душевая комната, кухня, диваны, обтянутые белой замшей, холодильник, набитый жратвой. Куб со всех четырех сторон окружали просторные лоджии с шезлонгами и дачной мебелью. Сквозь затемненное стекло цвета кофе была прекрасно видна панорама Москвы, мосты над водой, башни Кремля, конические трубы МоГЭС за рекой… Ц. умел жить.
Несколько раз в мастерской появлялся сам Лев Львович Ц.; академик архитектуры оказался довольно развязным громкоголосым гражданином, рыхлым и женоподобным, с маленькими дамскими ручками и кукольными голубыми глазами. Мелкими красивыми движениями рук он беспрерывно что-нибудь трогал, щупал, проверял на прочность, гладил, ковырял ноготком, подносил к носу, обнюхивал и то и дело дергал крупным алчным ртом гурмана. Он казался рассеянным, но на самом деле был исключительно пристальным и обладал острым умом. Он откровенно третировал сына за бездарность, а к Адаму отнесся с интересом. Он довольно жадно проглядел его эскизы, архитектурные фантазии: дворец стекла, утопленный в воде моря, вариации на темы угрюмых архитектонов Малевича, известный уже зиккурат-колумбарий, увенчанный спиралью времени в духе башни Третьего Интернационала Татлина… чувствовалось, что прожекты юнца возбуждали его ум. Вот и сейчас Ц. с удовлетворением откинулся жирной спиной на подушки дивана: в работах Адама он нашел кое-что для себя, но сказал другое:
— Не фонтан.
Пауза.
— Меняю свой секрет на ваше пиво. — Ц. достал из холодильника одну из двадцати бутылок, которыми утром Адам и Артем набили камеру. — Вы, я вижу, мечтаете о профессионализме. Это крупная глупость. По сути это жажда банальности. Важнее всего избежать профессионализма и остаться дилетантом. Каждый новый проект должен ставить общественное мнение в тупик. Профессиональность — последнее дело, в ней нет свежести жизни. Только чистейший идеальный блистательный дилетантизм позволит обойти соперников на рынке продажи идей.
Ц. поймал взгляд Адама — в глазах хмурого молодого человека померещилась злоба, и он замолчал, принюхиваясь к острию карандашика, который вертел в руках.
— Гони еще один секрет, — предложил сын, — пиво за нами.
— Ваше пиво — дрянь, — А вот ежам в глазах Адама надо было отвечать, что ж… — Вся ваша гениальность, — через «я», коверкая язык, — молодой человек, останется на бумаге. А вечность ею, простите, подотрется. Нельзя возводить судьбу с крыши, надо начинать с подлости подражания, с коровников и складов для зерна. Идеалом начинающих должен стать элеватор… — И уж, совсем цинично: — А храмы, политические дворцы, капеллы Роншан будем строить мы, старые козлы. Мы никогда не дадим вам ни одного шанса, друзья мои. Мы задушим вас в колыбели, простите за откровенность. Я позволяю себе говорить правду исключительно из чувства симпатии. Остается только одно — мечтать о нашей смерти.
Для Адама Ц. был только лишь умной нечистью, говном с глазами, и только, пузом, которое пришло на смену мрачным гениям конструктивизма. И это пузо могло построить только свои подобия — такие же животы и животики из стекла и бетона, которыми он загадил Москву. В его животах человек сам превращался в говно.
