Анна Гавальда - Утешительная партия игры в петанк
Он не поддается. Борется. Пьет.
Старшая сестра смотрит на него искоса. Он пьет за ее здоровье. Она не унимается. Он говорит ей с улыбкой, отчеканивая каждое слово:
– Франсуаза… Хоть раз в жизни… Оставь меня в покое… Она ищет глазами своего верного рыцаря кретина-мужа, надеясь на его защиту, но тот не понимает, что она от него хочет. Она меняется в лице. Но к счастью, трам-тарарам!… вторая сестра уже тут как тут!
Эдит обращается к нему ласково, покачивая головой в обруче:
– Шарло…
Он пьет и за ее здоровье тоже, хочет еще что-то сказать, но чья-то рука ложится ему на запястье. Он оборачивается. В руке чувствуется сила, он успокаивается.
Гомон возобновился. Рука не двигается. Он смотрит на Клер.
– У тебя есть сигареты? – спрашивает он.
– Пфф? Ты бросил курить пять лет назад, просто напомнила…
– Есть?
Его голос ее пугает. Она убирает руку.
Они стоят рядом, облокотившись на парапет террасы, спиной к свету и миру.
Перед ними сад их детства. Все те же качели, так же безупречно ухожены клумбы, все та же печка для опавших листьев, все тот же вид, скрывающий горизонт.
Клер достает из кармана пачку сигарет, кладет на парапет. Он протягивает руку, но она его останавливает:
– Ты помнишь, как тебе было тяжело первые месяцы? Помнишь, чего тебе стоило бросить?
Он сжимает ее руку. Он делает ей по-настоящему больно, он говорит:
– Анук умерла.
3
Сколько времени уходит на то, чтобы выкурить сигарету? Минут пять?
Значит, пять минут они проводят молча. Она не выдерживает первой, и то, что она говорит, его удручает. Потому что он боялся именно этих слов…
– Это тебе Алексис сообщил?
– Я так и знал, что ты это спросишь, – произнес он устало, – даже не сомневался, и ты не представляешь себе, как меня это…
– Тебя это что?
– Как меня это убивает… Как мне неприятно… Как я на тебя зол… Я все же надеялся, что ты будешь более великодушна, для начала спросишь хотя бы: «Как это случилось?» или «Когда?» или… ну я не знаю. Но только не о нем, черт… Только о нем… Хотя бы не так сразу… Он этого не заслуживает.
Опять молчание.
– От чего она умерла?
Из внутреннего кармана пиджака он достает письмо.
– Держи… И не говори мне, пожалуйста, что это его почерк, иначе я тебя убью.
Теперь она разворачивает письмо, потом складывает его, шепчет:
– Но это действительно его почерк…
Он поворачивается к ней.
Столько всего хочется ей сказать. Столько нежных, страшных, резких, мягких, глупых слов, по-братски, напрямую, без обиняков, как товарищу по оружию или по монастырю. Встряхнуть ее, ударить, разрубить пополам, но вместо этого, лишь протянул жалобно и односложно:
– Клер… – все, что смог из себя выдавить.
А она, притворщица, улыбается ему, словно ничего не произошло. Но он слишком хорошо ее знает, к чему церемонии, он хватает ее под локоть, заставляет опомниться.
Она спотыкается, а он, он говорит ни к кому не обращаясь. Говорит в темноту.
Говорит для нее, для себя, для опавших листьев, для звезд:
– Ну вот… все кончено.
Вернувшись на кухню, рвет письмо и выбрасывает его в мусорное ведро. Отпускает педаль, крышка захлопывается, и ему кажется, что он вовремя успел закрыть ящик Пандоры. И раз уж оказался перед раковиной, кряхтя умывается.
Возвращается к остальным, к жизни. Ему уже лучше. Все кончено.
***
А сколько длится ощущение свежести от холодной воды на уставшем лице?
Двадцать секунд?
И все сначала: взглядом находит свой бокал, осушает залпом, наливает снова.
Садится на диван. Приваливается к своей спутнице, она дергает его за полу пиджака.
– Эй, ты… Будь со мной поласковее, ты… – предупреждает он ее, – а то я уже хорош…
Ее это вовсе не забавляет, скорее раздражает и напрягает. Он как будто трезвеет.
Наклоняется, кладет руку ей на колено и, снизу вверх заглядывая в глаза, спрашивает:
– А ты знаешь, что однажды умрешь? Знаешь это, радость моя? Что ты тоже сдохнешь?
– Он и впрямь перепил! – возмущается она, силится рассмеяться, потом спохватывается:
– Встань, пожалуйста, мне больно.
За столом замешательство, Мадо бросает вопросительные взгляды на младшенькую, та делает ей знак, чтобы она продолжала пить свой кофе как ни в чем не бывало. Не волнуйся, мама, я тебе потом объясню. Месье Казачок отпускает очередную остроту, которой никто не слышит, провинция начинает волноваться.
– Ладно, – вздыхает Эдит, – мы, пожалуй, пойдем… Бернар, будь добр, позови детей…
– Отличная идея! – не унимается Шарль, – и это все не забудьте погрузить в джип! А, мой чемпион? У тебя ведь теперь прекрасный джип? Я видел… Затемненные стекла и все такое…
– Шарль, прошу тебя, это уже не смешно…
– Со мной всегда не смешно, Эдит, ты же знаешь…
Он встает с дивана и, подойдя к лестнице, кричит:
– Матильда! К ноге!
Потом поворачивается к изумленному жюри:
– Без паники. У нас такая игра…
Неловкое молчание прерывается неистовым тявканьем.
– Что я вам говорил…
Разворачивается, придерживаясь за латунный набалдашник перил, и обращается к виновнице торжества:
– Несносная девчонка, это верно, особенно сейчас, но знаешь что? Это единственная радость, которую ты мне подарила…
– Кончай. Поехали домой, – не выдерживает Лоранс, дай мне ключи от машины. Я не позволю тебе сесть за руль в таком состоянии.
– И это правильно!
Застегивает куртку и роняет голову на грудь:
– Спокойной ночи всем. Я умер.
4
– Как? Что случилось? – сразу спрашивает Мадо.
– Больше я ничего не знаю… – отвечает Клер, оставшаяся помочь.
Отец входит на кухню со стопкой грязных тарелок в руках.
– Что тут еще происходит, в этом сумасшедшем доме? – вздыхает он.
– Наша бывшая соседка умерла…
– Кто на этот раз? Мамаша Вердье?
– Нет. Анук.
Ох, какими тяжелыми вдруг стали тарелки… Поставив их на стол, он присел рядом.
– Когда?
– Мы не знаем…
– Несчастный случай?
– Я же говорю, не знаем! – раздраженно отвечает его жена.
Молчание.
– Ей же было не так много лет…
– Шестьдесят три, – шепчет ее муж.
– Ох… Это невозможно. Только не она. В ней всегда было столько жизни, чтоб вот так вот взять и умереть…
– Может, рак? – предполагает Клер.
– Мда, или…
Глазами мать указывает на пустую бутылку.
– Мадо… – обрывает он ее, нахмурив брови.
– Что Мадо? Что Мадо? Ты прекрасно знаешь, что она пила!
– Она так давно переехала… Мы не знаем, как она жила потом…
– А тебе бы только ее защищать!
Мадо вдруг так разозлилась. Клер подозревала, что знает не все, но и подумать не могла, что они до сих пор не успокоились…
Она, Шарль, теперь и их отец… Игра на выбывание… или на выбивание? Неплохая партия в кегли…
Ох… Как же это было давно… А оказывается, вовсе нет… Шарль сам не свой и ты, папа… Никогда не видела тебя таким старым, как сейчас, под этой лампой. Тебя таким…
Анук… Анук и Алексис Ле Мен… И когда же наконец вы оставите нас в покое? Эй, вы оба, полюбуйтесь… После вас здесь мертвая земля, пустыня…
Ей вдруг страшно захотелось плакать. Прикусила губу и встала доложить посуду в посудомоечную машину.
Ну все. Теперь проваливайте! Прочь отсюда.
Лежачего не бьют.
– Мам, передай бокалы…
– Не могу поверить.
– Мам… Ну хватит, стоп. Она умерла.
– Нет. Она не могла…
– Чего не могла?
– Такие, как она, не умирают…
– Еще как умирают! Сама видишь… Давай, помоги мне, а то мне тоже надо ехать…
Молчание. Гул посудомоечной машины.
– Она была сумасшедшая…
– Я пошел спать, – объявляет отец.
– Да, Анри! Она была сумасшедшая!
– Я просто сказал, что иду спать, Мало… – устало отвечает он, обернувшись.
– Знаю я, о чем ты думаешь!
На мгновение она замолчала, потом продолжила бесцветным голосом, глядя куда-то вдаль, за окно, на тень, ушедшую в мир иной, не заботясь о том, что ее могут услышать:
– Как-то раз, я помню… Это было в самом начале… Я ее едва знала… Я подарила ей растение… какой-то цветок в горшке, уже не помню… Кажется, хотела отблагодарить за то, что они так часто приглашают Шарля… Ничего особенного, обычный цветок, должно быть, купила его на рынке… А через несколько дней, нежданно-негаданно она вдруг позвонила в дверь. Она была вся на взводе, пришла вернуть мой подарок и буквально совала его мне в руки.
«В чем дело? – заволновалась я, – что-то не так?» «Я… я не могу держать его у себя, – бормотала она, – он… Он умрет…» А сама белая, как полотно. «Но… почему вы так решили? Он в полном порядке!» «Нет-нет, смотрите… Несколько листочков пожелтели, вон там, видите?» Она вся дрожала. «Да ладно вам, – засмеялась я, – это нормально! Оборвите их, и все!» И тут, как сейчас помню, она разрыдалась, оттолкнула меня и поставила горшок у моих ног.
