Дина Рубина - Воскресная месса в Толедо
– Как тебя зовут? – спросила я на иврите.
– Мария-Тереза, – сказала она, и, помолчав мгновение, улыбнувшись: – Мирьям… Конечно же, Мирьям…
Мы уже собрались уходить, и все никак не уходили. Меня опять колотила дрожь; никогда, ни в каком месте на земле, кроме как в Шереметьево, когда мы улетали из России, я не чувствовала такой глубинной, такой извечной обреченности, как в этом городе!
– Мои предки, – сказала я по-английски, – родом из Испании…
– Я вижу, – сказала она.
– … И даже из Толедо. Может быть, ты слышала фамилию – Эспиноса? Был такой философ – Бенедикт Эспиноса. А сейчас в музее Эль Греко я видела картину еще одного моего предка, художника Эспиносы.
– Да! – воскликнула она с готовностью. – Знаю, конечно! Они здесь, здесь!
– Что значит – здесь? – спросил меня по-русски муж. – Кого она имеет в виду?
– Плохой английский, – пробормотала я, – она путает времена глаголов.
– Все они здесь, в Толедо, – оживленно продолжала Мария-Тереза, – их трое: дед, отец и сын. И все – художники! Вот, смотрите, – она повернулась к полкам и сняла небольшую картинку, написанную на доске. Сработано было под старину, нечто вроде натюрморта с серебряным семисвечником на расстеленном талесе. Нормальный еврейский промысел… На обороте картинки было выведено тонкой кисточкой «Эспиноса– 2000».
– Мне дурно… – сказала я мужу… – Они здесь живут все это время…
– Попроси у нее телефон, – тоже волнуясь, сказал Борис. – Позвоним из гостиницы.
– Ты с ума сошел? На каком языке я с ними буду говорить?!Мы заплатили за бутылку кошерного каталонского вина, не влезающего ни в какие бюджетные наши рамки, попрощались с милой Марией-Терезой, вышли из лавочки и побрели вверх по улице.
И по всем законам жанра, в котором протекала вся наша поездка, минут через десять наткнулись на вывеску: «Артесания (мастерская) Эспиноса».
Это была не просто лавка, в окнах которой развешаны и расставлены сувениры на разный-всякий вкус и карман. Это была именная мастерская художника, чья подпись украшает штучный товар.
На пороге мастерской нас встретила расторопная крашеная блондинка лет шестидесяти.
– Сеньора… (далее следовала обращенная ко мне длинная фраза по-испански, к чему я уже привыкла).
– Кто здесь Эспиноса? – перебила я по-английски довольно бесцеремонно. Сердце у меня тряслось, как холодец.
– Вот он! – Она кивнула в дальний угол, где за столом, точнее, за чем-то, что напоминало нечто среднее между верстаком и наковальней, сидел старый человек и постукивал молоточком по резцу, отколупывая крошечные чешуйки металла на блюде. Он поднял голову и улыбнулся мне достаточно равнодушно.
Между тем его жена все вилась вокруг меня, пытаясь на ужасающей смеси английского и испанского обратить мое внимание то на какой-то кинжал, то на крестик, то на блюдо.
– Мы из Иерусалима, – сказала я ей. – Но мои предки жили в Испании.
– Я вижу, вижу! – закивала она. – Сеньора похожа на настоящую испанку!
(Дура, это все твои испанцы похожи на настоящих евреев!)
– Я… моя семья… – сказала я, тыча себя в грудь указательным пальцем… – май фэмэлы ту… ту… Эспиноса!
Нет, конечно, я не рассчитывала, что мне бросятся на шею (хотя почему бы и нет, черт побери!), но то, что последовало за этим моим косноязычным признанием, все же было некоторой неожиданностью.
– О! – воскликнула хозяйка цепко. – Вери найс! Тогда вы, конечно, должны у нас купить что-то на память… Вот это блюдо… Видите, здесь есть подпись – «Эспиноса-2000», оно стоит недорого для такой работы. Это тонкая работа, в других мастерских вы такой не найдете… А мы сделаем скидку 15 процентов!
Она схватила с прилавка калькулятор и стала резво щелкать кнопочками.
Я подошла к работающему мастеру. Он мельком взглянул на меня, опять вежливо улыбнулся (я была возможным покупателем) и опустил голову, мелкими точечными ударами молоточка выбивая чешуйки в верхнем луче звезды Давида на блюде.
Если б я говорила по-испански, что бы я сказала ему?
«Вот, смотри, – сказала бы я. – Мы с тобой – побеги старинного рода, далекие друг от друга, как та первая Колумбова каравелла, которая плыла в поисках „нового неба и новой земли“ для истерзанных и угнетенных, и те зловещие каравеллы конкистадоров, которые позже вывозили из благословенной страны награбленное золото инков. Ты, конечно, мнишь себя испанцем и думаешь, что выковыривание чешуек из нашего древнего символа на этом блюде – всего лишь промысел, приманка для еврейских туристов вроде меня. Ты даже не догадываешься, что обречен сквозь века сидеть над этим знаком – не важно, где он выбит – на дорогой могиле, с которой надо навеки расстаться, или на блюде толедской чеканки… Ибо никому из нас еще не удавалось вырваться из круга своего родового сна, даже если в этой земной жизни он тебя не беспокоит».
Если б я говорила по-испански, я ничего бы ему не сказала.
Потому что за каждым из нас молчаливо встали две разные ветви наших предков – тех, что приняли нищету, чуму, рабство, смерть ради памяти и чести, и тех, кто, отрекшись от себя, сохранил дома, имущество, родину и язык…
У него было морщинистое напряженное лицо мастерового, как у моего отца, когда тот легкими поклевываниями кисти завершает картину…
По-видимому, он совсем не говорил по-английски. Его делом было – работать, жена сбывала товар… Ну что ж, вполне еврейским промыслом жила эта старая испанская пара……Хозяин маленького темного и абсолютно пустого бара на задворках улицы Святого Бартоломео неподвижно стоял за стойкой, вперив взгляд куда-то поверх наших голов. Проследив за этим взглядом, я поняла, что внимание хозяина парализовано очередной корридой: экран установленного на кронштейне телевизора переливался алыми плащами и трахе де лусес – цветными, расшитыми золотом костюмами шествующих в параде матадоров.
Это была сдержанная поступь посвященных… Они брели по арене, три матадора – левая рука перебинтована плащом – один в алом, другой в зеленом, третий в желто-голубом; за ними следовали их квадрильи. Мерное и пышное шествие людей, не обреченных, но готовых к смерти.
Мы заказали по чашечке кофе и сели на высокие стулья за стойкой, так, чтобы видеть экран. Бармен долго, слишком долго возился с кофе, по-бычьи наклонив голову, исподлобья следя за экраном, лишь иногда на мгновение скашивая взгляд на свои руки. Коррида де торос началась!
***Камера, установленная в загоне, выхватывает бегущего по темному проходу быка. Он бежит, натыкается на закрытую дверь, и это ввергает его, уже готового к бою, уже яристого, в еще большую ярость. И вдруг стальная дверь бычьих ворот поднимается, быка ослепляет удар полуденного солнца, и он навсегда выбегает в залитое светом пространство смерти, откуда минут через двадцать его исколотую тушу поволокут назад упряжкой мулов.
Поначалу я страшно переживала за быка, он казался мне совершенно беззащитным в своем бычьем простодушии. Похоже было, что матадор совсем не боится, дразнит, быстро-быстро семеня ногами в каких-то легкомысленно-бальных, с бантиками, туфлях, поигрывая красно-золотым плащом перед черной страшной мордой. Мне даже хотелось, чтоб бык наподдал этому типу рогами. Не до смерти, но так… чувствительно.
Между тем этот элегантный человек постепенно выманивал животное на середину арены. В его движениях, плавно-резких взмахах, чем-то похожих на жесты дирижера симфонического оркестра, была своя музыка. Как дирижер, обернувшись к духовым, властной ладонью и жадными пальцами вытягивает на себя напряженную мощь звука, так и матадор своим певучим плащом вызывал, вытягивал на поединок тяжелую тушу быка. Его приемы становились все рискованней, все теснее к зверю, все короче расстояние между рогами и алой грудью, расшитой золотом… Несколько раз, проведя плащом вдоль низко опущенной морды, крутанувшись на каблуках, он рискованно поворачивался спиной к быку.
Выехал пикадор на лошади, защищенной, объятой каким-то забором из плотного материала. Он гарцевал с длинной пикой наперевес вокруг уже разогретого яростью быка, уводя лошадь в сторону в самый последний момент… Наверное, это был очень опытный пикадор. Дважды он вонзал в мощную бычью холку свою пику, в третий раз на какую-то долю секунды замешкался и не сумел увернуться. Бык ринулся вперед, рог пробил защитный «забор» на лошади, тот окрасился кровью. Отпрянув, бык бросился вновь, приподнял лошадь в воздух, та дрыгнула передними ногами и завалилась на бок, пикадор соскочил и побежал.
Тут же наперерез быку выскочили два тореро с плащами. Они напоминали шкодливых увертливых мальчишек.
В слепой погоне бык перемахнул барьер и рухнул в проход между барьером и трибунами.Бармен неподвижно смотрел в экран. Наш кофе остывал на стойке…
Началось второе терсио. На арену выскочили бандерильеры со своими короткими, как-то издевательски цветочно украшенными бандерильями. Порядком уставший, но все еще яростный бык загнанной трусцой бросался то за одним, то за другим. На закорках его, как елочные игрушки, болтались цветные бандерильи. Он истекал кровью.
