Мария Нуровская - Мой русский любовник
Надя грустно улыбнулась:
— Он ни в ком не нуждается… В Москве мы тоже живем порознь… я думала, здесь, в чужой стране, он станет вести себя со мной помягче…
Признаться, ее откровения меня мало волновали — так далеки от меня были проблемы этой молодой женщины.
С самого приезда в Париж я часто обращалась мыслями к своему детству. Такого со мной давненько не было. А вот сейчас перед моим мысленным взором всплывали забытые картины детских лет. Будто во мне что-то оживало. Может быть, тоска по иному образу жизни, отличному от того, который я вела до этого. Я сама себя замуровала в городе. Даже летом никуда не выезжала. Используя перерыв на летние каникулы в университете, писала диссертацию, научные статьи, занималась корректурой своей книги. Разумеется, можно было взять с собой и свои записи, и компьютер, но это уже было бы целым «переселением народов». К тому же мне было необходимо посещать библиотеки. Постепенно я начала забывать, как выглядят настоящие весна и лето за городом… Среди городской сутолоки и вечной спешки сезонные изменения проходят менее заметно, чем за пределами мегаполиса.
Мне вспомнился один вечер. Приболела Казимира, которая выполняла все тяжелые работы в нашем доме на горе: приглядывала за садом и инвентарем, колола дрова, зимой топила печи. Крупная деревенская женщина, с длинным, пористым носом, испещренным точками угрей, и маленькими, глубоко посаженными глазами. Тогда мама взяла ведро и пошла на луг вместо Казимиры, доить корову. Я вприпрыжку побежала за ней. Смеркалось, небо на горизонте окрасилось в цвета раздавленного спелого помидора, а все вокруг как-то притихло и уменьшилось в размерах. Притомившись, я не спеша побрела по мягкой, шелковистой траве. Длинные стебли обвивались вокруг моих ног, то и дело приходилось останавливаться и распутывать их, как непослушные шнурки. Стрекотали кузнечики. Когда я нагибалась к траве, мне казалось, что я слышу их совсем близко, будто они стрекочут мне прямо в ухо. Наконец я добралась до луга, где паслась корова. Мама сидела на низенькой трехногой табуретке, склонившись к вымени буренки. И тут я услышала металлический звук — это струйки молока ударялись о дно алюминиевого ведра. Корова хлестала себя хвостом, отгоняя мух и слепней, разок даже угодила маме по щеке. Она отпрянула от неожиданности и, не удержав равновесия, свалилась с табуретки. Опрокинувшееся ведро покатилось по траве.
Мама рассердилась, быстро вскочила и резко сказала мне:
— Иди сломай ветку, мух будешь отгонять.
Я побежала к канаве, возле которой рос ольшаник. Выглянул месяц и ярко осветил округу. Деревья отбрасывали длинные тени. Из них на траве складывались необычные узоры и фигуры. Мне казалось, что я вижу бородатого старика в доспехах с длинной пикой в руке. Достаточно было сделать полшага, и старик превратился в маленькую, согнутую в три погибели бабку-ягу с мешком за спиной. Тени кружились, как в калейдоскопе, создавая каждый раз новые фигурки. Я шла вдоль канавы, с любопытством приглядываясь — кого еще я смогу рассмотреть? И увидела коня. С развевающейся гривой, он мчался галопом прямо на меня. На какую-то долю секунды мне почудилось, что он пронесется по мне, затопчет своими копытами. Я зажмурилась и втянула голову в плечи. Однако ничего не произошло. Когда открыла глаза, передо мной были только темные гибкие ветви ольхи. Сломав одну, я помчалась обратно к маме. Она встретила меня выговором:
— Ты еще дольше не могла копаться?
Ольховой веткой я обметала бока коровы, от которой валил пар. Пахло молоком, ведро уже было полнехонько, я даже испугалась, что белая, чуть пенящаяся жидкость начнет переливаться через край. Пальцы матери крепко обхватывали соски. Тыльная сторона ее ладони покрылась сеткой набухших, переплетенных жил. Я смотрела на ее руки, как будто только что их увидела. Они словно жили отдельно от мамы. Эти вздувшиеся жилы на тонких кистях так не вязались с миниатюрной маминой фигуркой, с ее поведением, с ее легкой, скользящей походкой.
Орли, восемь утра
Седой мужчина куда-то отлучается, мы с его спутницей (женой?) остаемся вдвоем на скамейке. Сидя так, в молчании, испытываешь определенную неловкость: в подобной ситуации стоило бы заговорить. Все равно о чем. Сказать, к примеру, хотя бы пару слов о погоде. Я поворачиваю голову в ее сторону. Моя соседка тоже оборачивается — с лица, обтянутого пергаментом старческой кожи, на меня смотрят прозрачной голубизны глаза, чистые, как у младенца. Она улыбается, и глаза почти полностью скрываются в частой сетке морщин.
— Вы летите в Рим? — спрашиваю я по-французски.
— Oui.
Через некоторое время возвращается ее спутник, осторожно неся бумажный стаканчик. До меня долетает аромат кофе. Он протягивает ей стаканчик.
— Спасибо.
И вдруг пирамида из старательно отобранных, подогнанных друг к другу фактов заваливается. Достаточно было единственного, произнесенного на его языке слова. Выходит, то, что происходило между шестью и восемью часами утра, было с моей стороны лишь судорожными попытками приспособиться к новым обстоятельствам? И эти попытки оказались тщетными. Не могу двигаться, не могу дышать. Спасибо… Это уже не просто тоска по нему, а непереносимая физическая боль разъединения с ним, отрывания себя от него. Все это время я была совершенно бессильна перед требованиями своего тела, никак не могла обуздать его. Оно все чаще одерживало верх, становилось для меня проблемой. Ну как, скажите, вести диалог с собственной грудью, с собственным животом?
Женский голос из репродуктора просит Алексея и Ирину Щедриных пройти на паспортный контроль.
— Это нас ищут, — восклицает старушка и порывисто встает со скамейки.
И зачем я только тогда зашла к нему? Ведь знала, что Надя уехала. Зачем я это сделала?
Разве уже стерлась из моей памяти та сцена на веранде?..
Она стояла в окне веранды распластавшейся летучей мышью. С первого раза ей не удалось разбить узорчатое дутое стекло. Она нагнулась за стоявшим на полу цветочным горшком и метнула его в неподдающийся кристалл. Раздался ужасный скрежет лопнувшего хрусталя, и на землю посыпались осколки. Один из них мама подняла и в злорадном упоении начала кромсать им руки, потом тыльную сторону ладони с небесно-голубыми прожилками. Дедушка застыл, опершись на перила лестницы в коридоре, и наблюдал за матерью с каменным лицом. Только когда осколок стекла в ее руке разрезал кожу на запястье, он решился войти на веранду.
— То, что ты вытворяешь, представляет угрозу для твоей жизни, — произнес он бесцветным, ровным голосом.
Его слова положили конец этой страшной сцене. До этого момента мама демонстрировала лишь немой бунт. Теперь она взвыла, будто ее голос на высокой ноте кричал против ветра и звал кого-то в свидетели.
— А-а-а! Здесь нет людей… здесь все мертвое, такое же мертвое, как и ты… бежать… бежать отсюда как можно дальше… как твой любимчик, единственный, дорогой твоему сердцу сынок! — Ее лицо исказила гримаса презрения, и она вдруг умолкла.
Какое-то время слышно было только ее тяжелое, прерывистое дыхание. Кровь мерно капала из раны в ритм биению сердца, а у меня было такое чувство, будто я оказалась в сердцевине красного цветка — все вокруг окрасилось в кровавые цвета: окна, стены, пол, предметы… Меня накрыла тишина, будто уши заложило. «Она может умереть, — билось в моей голове. — Это может случиться — веранду затопило кроваво-красное марево…»
Дед шагнул в ее направлении, но мама быстро отпрянула, вжавшись в стену. Ее голос долетал до меня будто издалека.
— Не приближайся ко мне… ты… ты… надсмотрщик…
— Прекрати немедленно истерику! — крикнул дедушка. — Я тебя не держу и никого никогда силой не удерживал. Это он, он не захотел быть с тобой — ты слишком стара для него!
После этих слов мама вся как-то внутренне сжалась, а дедушка велел мне принести из аптечки эластичный жгут.
И все же, зачем я постучалась в его дверь? Вероятно, потому, что ощущала себя в безопасности, наивно полагая, что меня это уже не затронет…
При моем появлении он отшвырнул книгу, которую читал. Твердый корешок стукнул об пол, веер страниц раскрылся гармошкой. «Он обращается с книгами так же жестоко, как и с людьми», — подумала я.
И мы отправились ужинать… он пригласил меня, а я не нашла в себе сил отказаться. Войдя, я застала в его комнате страшный беспорядок, впрочем, как обычно. Только теперь у стены выстроилась еще и целая батарея пустых бутылок из-под вина и кока-колы.
— У вас было так тихо… я решила проверить, все ли в порядке…
Вот тогда он и сказал, что голоден, и предложил составить ему компанию за ужином.
Я замялась. Но меня заинтриговали происшедшие в нем перемены. Вроде бы это был тот же самый человек, а все-таки что-то изменилось: передо мной был другой мужчина. Александр иначе вел себя, по-другому выговаривал слова, даже жесты были другими. Изменилось и его лицо — подбородок и щеки покрывала густая щетина.
