Николай Нароков - Могу!
Он послушно повторял, но при этом опускал глаза и краснел. Но чувствовал на себе ее взгляд, и его дыхание становилось слегка прерывистым.
Смущало его и другое: то, что Софья Андреевна иной раз в самых обыкновенных ее словах «дай», «принеси», «садись» становилась холодной и словно бы напряженной. Тогда даже начинала звучать властность, и притом нарочитая, подчеркнутая, слегка обидная. Софья Андреевна приказывала и следила: сразу ли Миша исполняет ее приказ? И если он замедливал, она, не повышая голоса, холодно бросала: «Разве ты не слышал?»
Был у нее и другой тон, тоже смущавший Мишу: иной раз она, говоря с ним, начинала словно бы поддразнивать его и к чему-то подталкивать. Смотрела на него смеющимися глазами, которые и спрашивали, и разрешали. Миша не понимал этого взгляда, но терялся, когда ловил его на себе, и не знал, как надо и как можно отвечать на него.
Она с самого начала не стыдилась Миши и часто ходила при нем полуодетой. И при этом у нее был такой вид, будто она даже не замечает своей откровенной небрежности и в этой небрежности нет ничего недопустимого и предосудительного: простота домашних нравов, а больше ничего.
Миша вспыхивал, когда она по утрам выходила в распахнутом капоте, старался отвернуться и не смотреть, но в то же время обостренно чувствовал, что хочет, изо всех сил хочет смотреть на ее голые руки и полуобнаженную грудь. Софья Андреевна, конечно, видела, как он опускает глаза, но притворялась, будто ничего не замечает, и, слегка наклонившись, с деланным безразличием поправляла подвязку, которую совсем не надо было поправлять.
Миша помнил, как мама с явной неохотой отпускала его в Америку, хотя и понимала, что во Франции ему будет очень трудно достигнуть чего-нибудь без протекции, без денег и без образования. Но было что-то, что мешало ей с легким сердцем согласиться на переезд Миши к Софье Андреевне. Она говорила об этом обиняком, намеками, не договаривая и скрывая свои опасения. И когда он начал жить у Софьи Андреевны, он почувствовал, что мама была права, хотя он еще и не знал, в чем именно она была права.
Его мать и Софья Андреевна были сестрами, но ни в чем не были схожи. Софья Андреевна очень рано начала отбиваться от семьи, в 18 лет вышла замуж, но через два года развелась и вышла за кого-то другого, а потом за третьего. После того она «перестала выходить замуж», как говорили про нее, и начала жить подозрительной жизнью: водилась с темными людьми, часто переезжала из города в город и бывала то с большими, но непонятными деньгами, то чуть ли не в бедности. Перед войной она уехала из Франции, но скоро после войны вернулась и поразила сестру:
— Авантюристка какая-то! Но видать, что разбогатела!..
Потом она уехала в Соединенные Штаты.
Мише претило то, что она всегда была деланная и неестественная. Каждое ее движение, каждая интонация, каждый взгляд были не просты, а сделаны. Сделаны ловко, умело, даже красиво и привлекательно, но все они были искусственны. И — странное дело! — именно своей искусственностью они манили Мишу. Она умела говорить самые простые вещи, самые простые слова так, будто говорит что-то скрытное, непозволительное и даже греховное. И Миша начинал хотеть еще больше таких слов и, главное, таких интонаций.
Однажды Пагу, выкрикнула свою фразу: «Пагу хочет сахару и еще чего-то!» Выкрикнула и, наклонив голову набок, скосила свой круглый глаз. Софья Андреевна посмотрела на Мишу, дрогнула углами рта и очень выразительно усмехнулась.
— Ты понимаешь, Миша, чего она хочет? «Чего-то»! Знаем мы твое «чего-то», бедная вдова!
И, заглянув Мише прямо в глаза, протянула с нехорошим смешком:
— Не понима-ешь? Неужели ты до сих пор не понимаешь таких простых вещей? Неужели ты еще… такой?
Миша ничего не понял, но вспыхнул: ему почудилось что-то стыдное. А Софья Андреевна, не пряча взгляда, приковалась к нему, и в ее глазах забегали огоньки, а рот начал вздрагивать.
И после того Пагу начала волновать Мишу. Он не знал, чем и почему она его волнует, но он иной раз подолгу стоял у ее клетки и ждал: заговорит ли Пагу? И когда она, дергая головой и ероша перья на шее, выкрикивала, что она чего-то хочет, Миша поспешно отходил, словно чем-то испуганный.
Чем дольше он жил у Софьи Андреевны, тем все более откровенной становилась она, начиная позволять себе то, чего раньше не позволяла. Проходя мимо него, она иной раз делала вид, будто споткнулась, и хваталась за него, чтобы удержаться, но при этом на полсекунды, как бы нечаянно, касалась его плечом и грудью. Садилась около него на диване чересчур близко, прижимаясь ногой к его ноге. Однажды она, когда Миша был в ее комнате, стала переодевать платье: стояла перед ним в одном белье и непонятно долго выбирала, какое платье надеть ей. И время от времени искоса взглядывала на Мишу тем самым взглядом, который одновременно и спрашивает и разрешает.
Все это волновало Мишу еще неведомым ему волнением, и он иной раз начинал смотреть такими глазами, что Софья Андреевна хватала его руки и резко придвигалась к нему:
— Что с тобой?
— Я… Ничего! Я не знаю!.. — терялся Миша.
— Не знаешь? — коротким горловым смешком поддразнивала Софья Андреевна. — Бедный мальчик, он не знает!.. А я знаю! Да, да! Представь себе, что знаю! Ты как Пагу: ты хочешь сахару и… еще чего-то!
Когда она по вечерам бывала дома, то звала Мишу в гостиную и начинала разговоры, которых Миша боялся и которых ждал. Был ли он когда-нибудь влюблен? Оставил ли он кого-нибудь во Франции? И когда Миша от этих вопросов терялся и мучительно краснел, она приходила в восторг, вскакивала коленями на мягкие подушки дивана и близкоблизко наклонялась к нему, играя смеющимися глазами:
— Да ты прелесть какой, Миша! Уникум! Я таких еще и не видала никогда… Разве в наше время кто-нибудь из мальчиков умеет краснеть?
В комнате был полумрак, несильная лампочка пряталась в шелковых складках старомодного абажура. Софья Андреевна забиралась с ногами в угол дивана и требовала, чтобы Миша сел поближе.
— Ты всегда прячешься от меня, а я хочу, чтобы ты…
Она душилась резкими, удушливыми духами, от которых у Миши кружилась голова. И все перед ним сливалось в одно пятно; полумрак, запах духов, ее дразнящие обещанием глаза, низкий вырез платья и непонятно влекущий смешок. Он послушно придвигался ближе и безотчетливо старался как бы ненароком коснуться ногой ее ноги. Она делала вид, будто не замечает его прикосновения, и не отодвигалась, а улыбалась непонятной, заманчивой улыбкой.
В один вечер она показывала ему свои старые фотографии, которых у нее было много: она любила сниматься. На карточках она была молода и стройна, а прическа и платье, каких теперь уже не носят, делали ее иной, непохожей на ту, какую Миша знает, а поэтому — по-новому привлекательной. На одной фотографии она была снята в каком-то театральном костюме: очень короткая, развевающаяся юбочка, низко вырезанный корсаж и мужской цилиндр на голове.
— Это для маскарада! — неопределенно пояснила она и, слегка оставив карточку, полюбовалась собой, что-то вспоминая. — А правда, у меня красивые ноги? — вдруг спросила она. — Как ты находишь?
Миша никогда еще не думал над тем, какие ноги красивы, а какие некрасивые. Он, может быть, даже и не знал еще, есть ли красота в женских ногах и какая она. Но взглянул на карточку и сразу же ощутил обаяние этих ног, ее ног: ощутил перехватившимся дыханием и внезапной сухостью во рту.
— Красивые? — еще раз спросила Софья Андреевна.
— Очень… красивые! — запнувшись, ответил Миша и тут же спрятался: опустил глаза.
— Так и хочется погладить их, — не правда ли? — поддразнила она. — А вот если бы ты видел еще эти карточки! — что-то лукаво скрывая, подняла она вверх зеленый альбомчик, который лежал у нее на коленях. — Но их я тебе ни за что не покажу: там я чересчур неглиже! Это — табу!
Но на другой день, когда она уехала, Миша увидел в гостиной на столе этот зеленый альбомчик, словно случайно забытый ею. Он схватил его, приоткрыл и сейчас же, чуть ли не испуганно, закрыл. А потом сел и трясущимися руками стал перебирать картонные листы, но не разглядывал, а торопливо перекидывал их, как будто хотел увидеть сразу все. На одной Софья Андреевна была небрежно обворочена только прозрачным тюлем, под которым до одури неясно было видно тело. На другой она стояла в коротенькой рубашке, игриво и задорно спущенной с плеча. На третьей она была одета в фантастический костюм дикарки и павлиньим пером щекотала открытую левую грудь, бесстыдно улыбаясь от щекотки. Миша изнемогал.
— Какая… Какая она… Какая… — шептал он, так жадно впиваясь глазами, как будто хотел увидеть еще и то, чего нет на карточках.
Глава 7
Миша уже месяц жил у Софьи Андреевны. И она решила про себя: «Пора!»
Выработанного плана у нее не было, была только цель. И каждый ее шаг не был продуман заранее, а подсказывался тем особым чутьем, которое бывает часто, но которое редко замечают. И эта ее цель создавала в ней легкое, но постоянное напряжение, а потому каждый пустяк, каждое случайно сказанное слово подсказывали ей, что надо сделать в любую минуту и даже в любую секунду.
