Айрис Мердок - Школа добродетели
Эдвард резко поднялся, опрокинув кресло, поднял его и обратился к Мидж:
— Прошу прощения, но я себя неважно чувствую. Пожалуй, лучше мне уйти. Не надо меня провожать, я пойду прямо домой…
— Нет-нет, я с тобой, — сердито сказал Гарри. — Идем, Стюарт. Наше семейство направляется к дому. Ляжем сегодня спать пораньше. Не провожайте нас, мы уйдем потихоньку.
— Мне тоже пора, — проговорила Урсула. — Нужно помочь Уилли собираться, у нас еще ничего не готово. Мидж поможет мне найти мое пальто, кажется, оно наверху.
Они вышли из комнаты, оставив Томаса наедине с вином.
Когда дверь за семейством Кьюно закрылась, Урсула, поднявшаяся наверх с Мидж, сказала:
— Я хотела поговорить с тобой наедине. Меня очень беспокоит Эдвард. Томас, похоже, им совсем не занимается.
Они сидели на огромной вычурной старинной кровати. Здесь, как любил говорить Томас, родились и умерли многие Маккаскервили. Мидж скинула туфли и подтянула юбку, обнажив розовые чулки. Она расстегнула невидимые пуговицы, поддерживавшие воротник ее платья.
— Я думаю, у Томаса есть какой-то план, — ответила Мидж. — У него всегда есть план.
— Ну тогда ему лучше поторопиться. С парнем что угодно может случиться. Ему нужны более сильные средства, чем те, что я ему выписываю. Ему бы лечь в клинику и показаться специалистам.
— Ты правда так считаешь? Он не ляжет в клинику. Томас хочет, чтобы он вообще отказался от лекарств.
— Томас спятил. Эдварда, скорее всего, ждет период долгой депрессии. Мне знакомы подобные случаи.
— Стюарт, похоже, тоже немного не в себе. Я сочувствую Гарри. Когда оба его сына делали такие успехи…
— Что касается Стюарта и Гарри, то с ними все в порядке. Гарри — законченный гедонист, он тихо-спокойно решил, что его не должна беспокоить ни скорбь одного сына, ни эксцентричность другого.
— На самом деле Гарри не верит в неврозы, — сказала Мидж. — Он считает, что человек может взять себя в руки.
— За Стюарта я не боюсь, — продолжала Урсула. — Через год-другой он вернется, немного потрепанный жизнью, поумневший, помрачневший, и снова постучит в дверь университета. И почему бы ему не помочь несчастным беднякам? Никто, кажется, о них не думает.
— Гарри хочет, чтобы он стал кем-то вроде универсального ученого.
— Гарри — сноб. У Стюарта временное религиозное помешательство. У мальчиков оно обычно случается в четырнадцатилетием возрасте. Он думает, что его зачали непорочно, потому что не может представить свою мать в постели с Гарри. Хлоя никогда не любила Стюарта. Классическая дурная мачеха, вот в чем его беда. А сумасбродная любовная жизнь Гарри после Хлои закончилась. Вообще-то Стюарт — крепкий орешек. Они с Гарри похожи как две капли воды. Оба воспитаны на «Газете для мальчиков» [11] — романтики, жаждущие испытаний, они одержимы мужеством, они хотят быть героями. Все очень просто. Им нужно было жить в девятнадцатом веке. Гарри мог бы стать землепроходцем, строителем империи, а Стюарт был бы бесстрашным миссионером или скандальным епископом.
— Я скорее вижу Гарри в Берлине эпохи джаза. Должна сказать, что Стюарт меня утомляет. Что ты думаешь о его лекции по порнографии?
— Мне она понравилась. Чем сейчас занят юный Мередит?
— Читает в кровати.
— Что он читает?
— «Дирижабли на водородной тяге».
— Молодец.
— Он не играет в эти дорогущие компьютерные игры, что ему покупает Томас.
— Хороший мальчик. Не беспокойся за него. Меня волнует Эдвард. Как бы он не вляпался еще в какую-нибудь мрачную историю — сначала влюбится в Томаса, а потом опять сломается.
— Гарри опасается, как бы он не стал гомосексуалистом из-за этой его одержимости Марком Уилсденом.
— Да. Сейчас он влюблен в Марка. Несчастный мальчик, ах, какой несчастный мальчик.
— Гарри сегодня очень нервничал и вел себя отвратительно, правда? Я думаю, Томас остался недоволен.
— Гарри всего лишь использует свой интеллект, чтобы заниматься самоистязанием. Золотой амур, разрушающий сам себя. Я не выношу этих пророков, предрекающих конец света и радующихся краху цивилизации. Они всегда выступают против женщин. Я думаю, Гарри презирает женщин. Правда, я думаю, что большинство мужчин презирают женщин. Наша бедная старая планета. Неудивительно, что Дирк Плоумейн застрелился.
— Я не знала, что он застрелился, — сказала Мидж.
— Да, застрелился, и сделал это так стильно. У него была депрессия… Странная парочка — Гарри и Томас, они ведь как лед и пламень. Томас — кельт восточного типа, а Гарри — нечто вроде архетипа англичанина. Два человека с абсолютно разными образами мышления, но очарованные друг другом.
— Ты думаешь, они и в самом деле друг другу нравятся? Я всегда в этом сомневалась.
— Я сказала «очарованы», но да, я думаю, они обожают друг друга! Парочка эгоистов! Уилли, конечно, другой, у него иной стиль. Мне пора. А что, Томас действительно пишет книгу о своем сумасшедшем пациенте мистере Блиннете?
— Не думаю.
— Мне кажется, этот Блиннет — обычный жулик. Похоже, психиатры лишены чувства юмора, и им никогда не приходит в голову, что пациенты над ними издеваются.
— У Томаса есть чувство юмора.
— Он лишен чувства юмора в ином смысле. Он неискренний, слишком глубокий. Забавный капризный Томас. Ты знаешь, как я его люблю. К тому же я им восхищаюсь. Quand meme[12]. Скажи ему, пусть приглядывает за Эдвардом. Я, конечно, тоже постараюсь, но Томасу легче это сделать. У него всего четыре пациента в день, а у меня — десятки.
— Даже меньше четырех. Он хочет, чтобы теперь, когда Мередит будет учиться в школе-интернате, мы больше времени проводили за городом. Любопытно: Гарри предпочитает Эдварда, а Томаса, мне кажется, больше занимает Стюарт.
— Да, — согласилась Урсула. — Томаса гораздо больше интересует кризис Стюарта, чем Эдварда. Я не хочу сказать, что он безответственный. Но здесь нужна умная и честная наука, а не какие-то там тонкости. Решение в медикаментозных средствах, все остальное — глупости. Томас отходит от науки, он предатель. Все эти разговоры о том, что любой анализ — это дилетантский анализ, ничего не стоят, но люди слушают. Его трудно считать доктором, он почти не практиковал. Он считает свое назначение жреческим, как его талмудические предки. Это подмена религии, от которой отказались его родители-модники. Мидж, я побаиваюсь за Эдварда.
— То есть опасаешься, как бы он не покончил с собой?
— Конечно. Депрессии — не шутка. Я думаю — только не проговорись Томасу, я как-то раз сказала ему об этом. — Томас не стал бы возражать против самоубийства кого-либо из его пациентов, если бы был уверен, что это сокровенное желание самоубийцы! Я же придерживаюсь старой точки зрения на медицину: наша работа — спасать жизни. Пожалуйста, смотри за Эдвардом.
— Боже мой! — отозвалась Мидж.
— У тебя будет хоть какое-то занятие. Ты же ничего не делаешь. Это плохо.
— Я хожу по магазинам, я готовлю. Да, у меня есть горничная, но она приходит только по утрам и не каждый день. Ты не права, кое-что я все же делаю!
— Ты понимаешь, о чем я. Хорошо бы тебе поучиться, ты же вечно сетуешь на свое невежество. Прослушай курс в колледже — можно найти что-нибудь по твоему вкусу. По крайней мере, не будешь целый день сидеть дома.
— Если меня примут в какой-нибудь колледж, то учиться там не стоит!
— Тогда присоединяйся к Стюарту и помогай людям. Я не шучу!
— Иди домой, Урсула, иди, дорогая!
Они поднялись. Жесткая юбка Урсулы, теперь обильно пропитавшаяся духами Мидж, произвела суховатый звук, какой производит пила. Женщины посмотрели друг на дружку. Их наряды измялись, а лица при ярком свете были утомленными и уже не молодыми.
— Ты становишься еще красивее, когда устаешь, — сказала Урсула. — Как тебе это удается? Скажи Томасу, что односолодовое виски для нас полезнее, чем алкоголь на сахаре. Пожелай ему от меня спокойной ночи.
— Ты сама не можешь?
— Он ушел в себя. Одному богу известно, о чем он думает. Спокойной ночи, ангел.
Когда Урсула ушла, Мидж направилась в столовую, где, как она и предполагала, Томас все в той же позе сидел перед графином с кларетом. Он любил вино, но пил умеренно. Он снял очки, и лицо у него стало мягче и уязвимее. Не глядя на нее, он протянул руку.
Столовая находилась на цокольном этаже, и теперь, когда шумный разговор более не наполнял ее, стали слышны звуки проезжавших мимо машин, то набирающие высоту, то затихающие, похожие то на порывы ветра, то на дребезжание окон. Мидж встала рядом с мужем и взяла его за руку, которая все больше покрывалась морщинами, пигментными пятнами и выглядела старше самого Томаса. Она стояла, сжимая его руку, а он потянулся к ней и погладил ее шелковое платье. Мидж отпустила его руку, обошла стол, наклонилась, подалась вперед и не без удивления (подобного тому, с каким он иногда смотрел на нее) принялась разглядывать мужа. Внешность Томаса нередко пугала ее — ей казалось, что лицо мужа меняется и она замужем сразу за несколькими мужчинами, никогда не встречавшимися друг с другом. Томас был печальным. Мидж смотрела на его голову, похожую на голову фокстерьера, на прищуренные светло-голубые глаза.
