Жорж Перек - Исчезание
— Селянин, нет ли здесь места, где Всевышний навсегда наказал бы меня за неслыханный грех?
— Найдется, как не найтись, — сказал мужлан. — Прям на середке реки есть пятак суши; на ём скала крутая. Там уж настрадаисся в усладу и даже дермищем зарастешь, искупая грехи.
— Перевези меня туда, — стал упрашивать Алимпий.
— Ишь ты, дурень! — удивился крестьянин. — Ведь ты тама сгниешь на хрен!
— Пусть будет так, как предрешил Всевышний, — изрек Алимпий.
— Нехай будет так, — уступил крестьянин.
Итак, перевез крестьянин Алимпия на утес Величайшей Индульгенции. Привязал за веревку и уплыл на материк. В уединении пустынник предался раскаянию. Гумус, кишащий червями в расщелине скалы, заменял ему хлеб насущный. Страдалец переживал ураганы и бури, тайфуны и вихри. Терпел шквальные пассаты, сырые мистрали, ледяные блиццарды, жгучие хамсины, пыльные самумы. Затем тряпки сгнили, также как и веревка. Алимпия терзала стужа, терзала жара. Алимпий замерзал, засыхал.
Затем, невзирая на гумус, даденный ему Всевышним из вселюбия, Алимпий начал худеть. Все худел и худел. Исхудал критически и стал худющим сверх меры. И, тем не менее, худеть не переставал. Начал усыхать и ужиматься. И уменьшаться. А затем даже усекаться в длину. Сначала стал меньше карлика, а затем, в финале, превратился чуть ли не в ершистую зверушку, власяную нелюдь, замшелую, грибную слизь…
А спустя еще шестнадцать лет вдруг взял да умер папа римский. Весь Ватикан был в смятении: где искать претендента, как найти кандидата? Учредили не менее девяти плебисцитных сессий: в результате тут выбрали маразматика, там — маньяка, здесь — шута, а еще где — дебила. В папских кулуарах чины давали за взятки: высший сан архиерейства предлагался за кругленькую сумму с шестью нулями. Ситуация складывалась хуже некуда. Вера слабела. Храмы пустели. Паства уже не чтила святых.
И тут разгневался Всевышний и скрыл небеса тучами. Затем в свете зарниц Сам предстал пред неким архиереем. Явился ему в ауре златых лампад в виде Агнца с зияющими ранами.
— Кардинал, слушай меня! — зазвучал трубный глас. — У тебя уже есть Папа. Я сам избрал наместника. Имя ему Алимпий. Шестнадцать лет сей муж пребывает на утесе в уничижении.
— Всевышний Агнец, Царь наш Небесный, — залепетал кардинал, — да будет так, как Ты велишь!
И кинулись искать утес, где плесневел уничиженный муж. В результате не без труда вычислили берег реки и ту самую лачугу. Забарабанили в дверь. Вышел крестьянин, шестнадцать лет назад переправивший Алимпия на утес, и вначале заупрямился:
— Алимпий? Не знаем мы таких. Утес? Ни разу не слыхали. Нету здеся никаких утесин.
И, тем не менее, прельстив крестьянина субсидией, искатели все узнали. Приплыли на скалистый утес, еле забрались на вершину. И там, на вершине, — невзирая на утверждение Агнца, в пику кардиналу, чья вера в результате экспедиции дала явную слабину, — как Алимпия не искали, так и не нашли. Раскаявшийся исчез без следа, а значит, не впитал в надлежащей мере Всевышнее участие…
Глава 12
имеющая вид рецензии на литературный текст и не скупящаяся на цитаты
«Сия клаузула напрашивалась сама, даже если изначальная версия Т. Манна заканчивалась иначе», — признавал Антей Глас, завершая рассказ; скажем лучше, пересказ или даже эскиз, так как пишущий, выказав буйную фантазию при сплетении сюжета, не сумел изречь наиважнейшее: разумеется, имелись развернутые мысли (в девяти-десяти местах) и небезынтересные ремарки (мы насчитали не менее тридцати): рассказчик не без изящества представил Алимпия; крупными и весьма убедительными мазками передал характер принца из Бургундии («бритая харя с длинными рыжими бакенбардами»: в «харе» сразу же угадывается врач, залечивший антеевский недуг), передал — правда, чересчур урезав, — яркий диалект хитреца-крестьянина, на чьем баркасе Алимпий был переправлен на утес («Ну, таперича — всё: гикнулся жеребец на хер! Не присуседится уж, милай, травушку щипать! Ядрена тля!»); мастерски написал сцену турнира: включить ее себе в текст без малейших изменений и представить на суд читателя не устыдились бы даже маститые Бурже, Франс или Стендаль. Правда, выше сей планки Антей прыгнуть так и не сумел, а в дневнике извинял себя, изыскивая самые нелепые баралиптанизмы: если бы — заявлял, например, Антей, заранее сметая любые аргументы, — имелся шанс выразить главную идею рассказа, мы были бы вынуждены ее выразить; и если бы эта идея была выражена и принята всерьез, — развивал мысль Антей, — не раскрылись бы нам всем, читавшим, чистая и слепящая правда, а за ней великая и страшная тайна, и, раскрывшись, не вызвали бы тем самым нашу неминуемую и немедленную гибель? Ведь правила рассказа как жанра беллетристики, — углублял мысль Антей, — требуют, дабы испытание в виде загадки Сфинкса выдержал лишь единственный и исключительный. А если даже сей единственный и исключительный, т. е. Алимпий, сгинул, вырвать нас из лап Сфинкса впредь уже не сумеют никакие высшие Знания, никакая триумфальная Мысль, никакая лексическая единица. Итак, — заключал Антей, — речь не властна над капризами языка. И, тем не менее, — писал Антей ниже, — нам не присуще выбирать: следует не сдаваться и знать: в любую секунду первый же встречный сфинкс встанет на нашем пути; следует лишь знать — ах, сия извечная и все ж неизвестная истина: в любую секунду хватит лишь лексемы, лишь звука, лишь «да» или «нет», дабы тут же сразить тварь. Ведь — так вещал еще Заратустра — вне селений людских Сфинкс не живет…
Часть IV
Избывание (Ибн Аббу)
Глава 13
или «Хищение из сераля» (невзирая на название, в ней ни разу не фигурирует Амадеус)
Антей Глас исчез в праздник Всех Святых.
За три дня перед этим исчезнувший вычитал в вечерней газете весьма курьезную статью.
Некий индивидуум, чья фамилия из страха вызвать гнев тайных сил держалась в секрете, в сумерки забрался в здание префектуры и выкрал весьма важную бумагу, так как в ней излагались нелицеприятные факты из жизни трех высших деятелей, ведающих Главным Управлением Внутренних Дел. Дабы избежать разглашения и спасти репутацию, сии чины стремились вернуть себе деликатный манускрипт перед тем, как прыткий авантюрист найдет ему применение. И пусть квартиру авантюриста, где — как считали все — был спрятан манускрипт, перетряхнули раз десять, никаких улик так и не нашли.
Решив идти ва-банк, префект Ариэль Эльзевир и верный заместитель префекта Курьер, явились к мэтру дедукции Дюпену.
— В принципе, — сказал Ариэль Эльзевир, — из-за, скажем, незначительных писем, мы бы так не выкладывались; кража банальных писулек из разряда «ь» или «ъ» вызвала бы у нас минимальные усилия. А здесь, так сказать, другие масштабы: сущий сераль…
— «Сираль»? — перебил Дюпен, не знавший значения термина.
— Извините за слэнг, — улыбнулся Эльзевир. — Сия утрата, считаем мы, имеет для нас наиважнейшее значение, так как аннулирует значительную часть наших средств и весьма затрудняет наши действия: наша власть слабеет как минимум на треть!
— Квартиру преступника вы перетряхнули раз десять, — перебил Дюпен, — не так ли?
— Да, — признал Эльзевир, — и каждый раз, перещупав все, уезжали ни с чем.
— Мне кажется явным следующее, — заявил Дюпен. — Ты все вывернул и выкрутил, ты выстучал все стены и перекрытия, и все без результата, так как у тебя есть глаза, а ты не видишь. Неужели ты, растяпа, ни разу не задумался: хитрец наверняка выбрал тайник самый надежный из всех существующих; не упрятал выкраденную вещицу, а удержал на виду; замызгав, затрепав и смяв, как сие делается с заурядными записками, сунул, скажем, в бювар или за пресс-папье, ты наверняка перекладывал ее раз десять, не признавая, не желая и не думая признать в невзрачнейшей бумажке ценнейшую депешу!
— Да нет там никаких пресс-папье! — в сердцах рявкнул Эльзевир.
— Наблюдательный ты наш, — съязвил Дюпен.
Затем надел плащ, напялил шляпу и вышел, заявив присутствующим:
— Я сам туда съезжу. Через час привезу ваш несчастный папирус.
Даже если расчет Дюпена был верен, практические действия к успеху не привели.
— С кем не бывает, — выжал из себя мэтр.
Затем развязался с незадачливыми шпиками и, утешения ради, приступил к выслеживанию шимпанзе, в чьем активе насчитывались уже три убийства.
Глава 14
цитирующая текст письма (без купюр)
Если, интуицией угадав все, начиная с «а» и заканчивая «я», тайну все же не сумел раскрыть сам Дюпен, мне не спастись, — предрекал в дневнике Антей Глас.
А в письме к друзьям Антей писал следующее: «Я так мечтал уснуть и не думать. Я так желал уснуть и забыться. А как уснуть, если меня все время преследует исчезание. Чье исчезание? Индивидуума? Предмета? Как узнать? Исчезла некая субстанция или некая вещь, некая суть или некий смысл… А теперь придется исчезнуть и мне: теперь мне надлежит идти на гибель, к величайшему выбыванию, небытию. It is a must. Не судите. Я так желал узнать. Ах, как ужасна изнурившая меня скверна. Дабы выразить страдания издаю я не крик, а жалкий лепет. Так приди же, смерть, наступи как расплата за безумный пыл, меня распиравший! Антей Глас».
