Сара Батлер - Десять вещей, которые я теперь знаю о любви
— Хотя бы ложечку, пап. Я измельчила все, как только смогла, — говорит она.
Отец мотает головой.
— Но это же твое любимое блюдо. Правда ведь?
Папа переводит взгляд на меня, и Тилли оборачивается. Они оба выглядят виноватыми.
— Ничего не ест, — говорит Тилли. — Так похудел.
— Не суетись, Матильда. — Он кашляет: слабый скрипучий звук, от которого у меня сжимается сердце.
— А где Си?
— Пошла домой. Она принесла вот это. — Тилли показывает маленькую бутылочку со спреем. — Это искусственная слюна.
Я скрещиваю руки на груди:
— Ты сказал им то, что хотел, пап?
— Алиса, что с твоими ногами? — спрашивает Тилли.
Я смотрю вниз. Ноги все в грязи и, возможно, в засохшей крови — трудно сказать наверняка.
— Где твоя обувь? — продолжает сестра.
Отец смотрит на меня так, будто видит насквозь. Я снова чувствую себя пятилетней.
— Внизу полно еды. Может, поешь? Я приду через минутку.
Выходя из комнаты, я слышу вдогонку:
— Пасту, наверно, надо погреть.
Иду в ванную, закрываю дверь и пускаю воду в раковину. Мягко поглаживаю правую ногу, и вода темнеет, а я едва сдерживаю слезы. Не от боли. Мне не больно. Вымываю левую ногу и шлепаю по лестнице, оставляя мокрые следы.
Спагетти слиплись. Я вываливаю их в миску, поливаю соусом. Тилли спускается, выкидывает папину порцию в помойку и бросает взгляд на мои босые ноги.
— Выглядишь устало, — говорю.
— Он ничего не ест.
— Не уверена, что он может есть. Тилли, соус я не грела.
Сестра пожимает плечами, накладывает себе еду и садится напротив.
— Что он сказал? — спрашиваю.
— Что он не голоден, а вот от сигареты бы не отказался. И чтобы я перестала суетиться, — произносит Тилли, покачивая головой.
— Я имею в виду перед этим. Ему нужно было о чем-то поговорить с тобой и Си.
Вижу, как она пытается изобразить равнодушие.
— Что такого он хотел сказать вам, чего не может сказать мне?
Тилли накручивает пасту на вилку:
— Это не важно, Алиса.
— Не ври мне, Тилли. Только не ты.
Она распахивает глаза и почесывает нос.
— Почему у вас вечно какие-то чертовы тайны от меня, а? — В моем голосе сквозят жалобные, детские нотки.
— Мне кажется, ты несправедлива к нам, Алиса.
— Это его завещание, да? Плевать мне на его завещание. Так в этом все дело?
Дергаю заусенец на большом пальце.
— Да там ничего серьезного, правда.
Тилли смотрит на меня с той же жалостью, что я видела в папином взгляде. Мне снова хочется кричать.
— Он пожилой человек, Алиса. Он… — Тилли прижимает кончики пальцев друг к другу. — Он умирает. Пока тебя не было, заходил доктор. Сказал, осталось уже недолго. Это может случиться в любой…
— Это сводит меня с ума.
— Алиса, Алиса… — Тилли гладит мою руку.
Я отталкиваю ее.
— Он любит тебя, Алиса, — говорит сестра.
Мне нужен Кэл. Хочу, чтобы он помассировал мне ноги, а потом накрасил ногти. Чтобы принес пиво из холодильника и рассказал, как провел день. Хочу обнять его за шею и не отпускать.
Десять причин сердиться на отца1. Он лгал.
2. Он играл в азартные игры.
3. Он сдался.
4. Он разбил маме сердце.
5. Он породил меня.
6. У меня его нос, и, подозреваю, другие черты. Еще похуже.
7. Он был задирой и трусом.
8. Иногда я просыпаюсь и думаю, что это я был всему виной.
9. Все эти его рассуждения о том, как произвести впечатление. Как быть мужчиной.
10. Очень странно любить и ненавидеть человека одновременно.
Я сплю в приютах не каждую ночь. Если ты приходишь слишком часто, они начинают стараться исправить твое положение — это достаточно честно, но уже я сделал свой выбор, что далеко не всегда так уж просто.
Этот приют находится в крипте церкви на Дункан-террас. Я узнал о нем еще в апреле. Молодой парень с хвостиком, в оранжевых ботинках, сказал мне, что там кормят, а еще иногда дают зубные щетки и носки.
Когда я пришел туда, дождь лил как из ведра. По всей Экссес-роуд люди опускали головы, горбили плечи и ускоряли шаг. В детстве я любил дождь. Любил сидеть у окна, смотреть, как он мерцает в свете уличных фонарей, и следить за каплями, стекающими по стеклу. А мама в дождь всегда нервничала. Боялась, что мы размокнем, будто сахарные. Помню, как она носилась вокруг отца, пришедшего с работы, пытаясь отряхнуть капли с его плеч. Он отгонял ее, скидывал пальто и ботинки, похожие на пустые панцири жуков, и грязная вода с них впитывалась в ковер в коридоре. Теперь я разделяю тревогу матери. Боюсь, как бы одежда не прогнила, а дождь и холод не пробрали меня до костей, заставляя чувствовать себя старше, чем я есть. Боюсь за рисунок во внутреннем кармане пальто, хотя он и завернут в полиэтилен и продержался уже так долго.
Я бы лучше спал в самой церкви, где огни города «кровоточат» через витражи, а из углов на тебя смотрят статуи. Но тяжелые входные двери с петлями, похожими на гигантские цветы, закрыты. Придется зайти через боковую дверь в коридор, где каменная статуя Девы Марии хмуро глядит с алькова, затем открыть еще одну дверь и спуститься по лестнице.
Стены крипты окрашены в белый цвет. На полу — бежевый линолеум. Основное пространство, разделенное низкими кирпичными арками, занимают ряды металлических раскладных кроватей. Они очень высокие, края простыней и одеял вылезают из их тонких каркасов. Кухня втиснута в один из углов. Это единственное место с окнами; сквозь две узкие полоски грязного стекла видна улица. Здесь пахнет чайными пакетиками, прокисшим молоком и человеческим потом.
Я не хочу, чтобы ты приходила в такие места, как это. Пытаюсь успокоить себя мыслью о том, что ты выросла в обеспеченной семье. Но я знавал тех, кто раньше жил как король, а теперь спит на улице, так что гарантий нет ни у кого. Вписываю свое имя в регистрационную книгу и просматриваю список в поисках тебя. Когда я чувствую себя так, как сейчас — немного взволнованным, немного выбитым из колеи, — то я вижу сначала цвета, а потом слова. Среди кремовых, грязно-желтых, каштановых и ярко-синих имен лишь одно бледно-голубое, и оно не твое.
Много народу сидит на низком черном диване и возле него, глядя в мерцающий экран телевизора. Узнаю леди Грейс с ее вечной коляской и машу ей рукой. Обычно она ночует в парке напротив Смитфилдс. Правда, жалуется на шум, зато говорит, что мясники к ней относятся хорошо, да и рядом с ними ей как-то спокойней. В коляске у нее — маленькая походная печка, пригоревшая кастрюля и пластмассовые вилка с ложкой, которые она выпросила в кафе. «Я всегда в походе, дорогой, — сказала она мне при знакомстве. — В глубине души я — вечный турист. — И добавила, что мечтает жить за городом: — Хочу спать под деревьями, слушать пение птиц».
Разговаривать мне сейчас ни с кем не хочется, так что я усаживаюсь на другой диван в дальнем конце комнаты. На столе лежат четыре газеты. Я проглядываю каждую, но не нахожу того, что я ищу.
Я плохо себя чувствую. И не могу притворяться, что мне лучше. Что-то будто тормозит меня, заставляя все болеть. Если я умру, никто об этом тебе и не скажет.
На ужин сегодня паста с брокколи и кусочками курицы. Когда подходит моя очередь, я улыбаюсь женщине, которая раздает еду, погружая огромную металлическую ложку в необъятную кастрюлю. Получив свою порцию, я сажусь в конце стола, наклонив голову к тарелке. Синяя линия по краю напоминает мне о маминых тарелках, где нарисованные синим мальчик и девочка стояли на синем острове, держась за руки. Весь набор на восемь персон стоял за стеклом в шкафу из темного дерева, и каждое воскресенье мама чистила его метелкой из перьев. В детстве я просил разрешения помочь. Но к тому времени, как я повзрослел настолько, что мне можно было это доверить, я уже передумал. «Глупо держать в доме тарелки и никогда не пользоваться ими», — заявил я — и увидел, как мама вздрогнула от моих слов.
Иногда я спрашиваю себя, как она уживалась со всей папиной ложью. Наверно, пока мама не знала правду, ей было довольно легко. А когда она все же уличила отца во лжи, та уже так плотно вплелась в канву маминой жизни, что проще было оставить все как есть, чем пытаться распутать.
* * *— Можно я сюда сяду?
Поднимаю глаза. Рядом стоит мужчина. Широкие плечи, начинающие редеть грязные каштановые волосы, круглое бледное лицо, серые глаза. Нос широкий и красный, как у пьяницы. Я ничего не отвечаю, но он усаживается на стул справа от меня:
— Мы кушать вместе. Так будет лучше.
Он из России или из Польши — словом, из Восточной Европы.
— Я Антон! — Он протягивает руку. Так вот чье это было имя, льдисто-голубое.
— Даниэль.
Его ладонь загрубела от работы. Уже давно я не пожимал ничьей руки. Он набивает рот пастой и начинает шумно есть, разевая рот и покачивая головой.
