Джон Апдайк - Кролик разбогател
За железнодорожным депо и подземным переходом у Седьмой улицы, который затопило вчера ночью, Эйзенхауэр-авеню круто поднимается вверх среди плотно сбитых основательных домов, построенных рабочими-немцами на свои сбережения и ссуды от кредитных товариществ, — нашествию алюминиевых навесов и обшивки из искусственного камня не поддались лишь веерообразные цветные витражи над дверьми; поляков и итальянцев теснят тут черные и латиноамериканцы — в юности Гарри они селились в нижней части города, у реки. Темнокожие парни, думающие на своем языке, пялятся теперь с треугольных каменных крылечек старых бакалейных лавчонок на углу.
Исчезнувшие белые гиганты, заполняя соты Бруэра, дали улицам, что пересекают Эйзенхауэр-авеню, имена фруктовых деревьев и времен года: Зимняя, Весенняя, Летняя, а вот Осенней улицы нет. Двадцать лет назад Кролик жил три месяца на Летней улице с женщиной по имени Рут Ленард. Там он зачал дочь, которую видел сегодня, если только это его дочь. Ни от чего никуда не уйдешь — твои грехи, твои потомки настигают тебя… Теперь в дискотеках звучат «Большие пчелы», где поют белые мужчины, а кажется, что это черные женщины. Звучит «Выживай» с грохотом и странным гортанным подвыванием, — песня, обычно сопровождающая появление на экране Джона Траволты. Кролик по-прежнему считает его этаким отличником из класса мистера Коттера, но прошлым летом Сосдиненные Штаты какое-то время на сто процентов находились во власти его обаяния, каждая девчушка младше пятнадцати мечтала о том, чтобы засесть с бывшим отличником на заднее сиденье машины, припаркованной в Бруклине. Кролик представляет себе собственную дочь на заднем сиденье «короллы», обнажившую ноги до пупа. Интересно, думает он, волосня у нее такая же рыжая, как у матери, или нет. И этот холмик, в котором сокрыто все нежное естество женщины, находится на расстоянии лишь какого-то дюйма от уродливого пениса с голубыми венами, висящего, как сосиска на крючке. Глаза у девчонки голубые — как у него. Чудно подумать, что он произвел влагалище путем тайного послания своих генов, переданного через все эти многолетние проникновения и изъятия по каналам крови растущего и живого организма, который продолжает жить. Нет, лучше об этом не думать, такие мысли лишь напрасно излишне возбуждают его. Как и некоторые мелодии.
Какая-то машина с двойными фарами — желтый «леман» с широкой вертикальной полосой посреди решетки — так близко прижимается к Кролику, что он сворачивает и приостанавливается за припаркованной машиной, пропуская подлюгу — молодую блондинку с надменно вздернутой красивой головкой; в наши дни такое часто бывает — вскипишь, думаешь, за рулем сидит наглый лихач, а, смотришь, оказывается девчонка, чья-то дочь, и по мечтательному, отсутствующему выражению ее лица видно, что она просто хочет добраться побыстрее и ей в голову не приходит, как нахально она себя ведет. Когда Кролик только сел за руль, на дороге полно было старых чудаков, которые еле ползли, сейчас же такое впечатление, что по дорогам мчится, всех расталкивая, одна молодежь. Пропускать ее — таково его правило. Может, на следующей миле они врежутся в телефонный столб. Он на это надеется.
Путь его лежит мимо величественной бруэрской средней школы, именуемой Замком и построенной в 1933 году — в том году он родился, потому и помнит. Теперь такую не построили бы — никто не верит в образование, к тому же говорят, что прирост населения приближается к нулю и некем заполнить нынче школы, поэтому многие начальные школы приходится закрывать. Здесь строители города исчерпали названия времен года и перешли к названиям деревьев. Вдоль бульвара Акаций, к востоку от Замка, стоят окруженные газонами дома, но стоят настолько тесно, что рододендроны погибают из-за отсутствия солнца. Здесь живут люди более преуспевающие — хирурги-травматологи, юристы высокого полета и среднее звено заводской администрации, — люди, у которых не хватило ума поселиться на юге или которые, наоборот, перебрались оттуда. Дальше бульвар Акаций вливается в городской парк и становится аллеей Панорамного Обзора, хотя деревья там настолько разрослись, что от обзора ничего не осталось; теперь весь Бруэр можно видеть только из гостиницы «Бельведер», ставшей местом разгула вандализма и террора, тогда как раньше там танцевали и целовались парочки. Не любят эти итальяшки, когда белая молодежь живет хорошо, — окружают машину, разбивают камнями ветровое стекло, сдирают с девчонок одежду, а над парнями измываются. Что за мир, как трудно в нем расти — особенно девчонке. Они с Рут раза два ходили к «Бельведеру». Переходы через железнодорожное полотно сейчас, наверное, прогнили. Рут снимала туфли, потому что каблуки тонули в щебенке между железнодорожными путями, он помнит, как шагали впереди ее белые ноги горожанки, обнаженные словно бы специально для него. Люди тогда довольствовались куда меньшим. В парке танк, поставленный в память о Второй мировой войне, нацелил свою пушку на теннисные корты, где то и дело срывают сетки. Сколько сил тратят эти ребята — просто чтобы разрушать. А он тоже был таким в их возрасте? Человеку хочется оставить в жизни какой-то след. Мир кажется вечным, и он держит тебя. Пропускай других.
Светофор, и Гарри, свернув налево, едет теперь мимо домов с остроконечными крышами и башенками — так строили в начале века, когда мужчины ходили в соломенных шляпах, мороженое крутили вручную и люди ездили на велосипедах, — затем мимо торгового центра, где кинотеатр на четыре зала рекламирует свои фильмы высоко в небе, чтобы вандалы не могли сорвать буквы: ЧУЖОЙ ПРОСТОФИЛЯ ГЛАВНОЕ СОБЫТИЕ ПОБЕГ ИЗ АЛЬКАТРАСА. Ни один из этих фильмов у Гарри нет охоты смотреть, хотя ему нравятся вьющиеся волосы Барбары Стрейзанд и этот ее еврейский нос, и не только нос, а и то, как ее еврейская сущность чувствуется в голосе, — этот ее голос волнует его, должно быть, потому, что она принадлежит к избранному народу, который, похоже, чувствует себя лучше всех на Земле — во всяком случае те, кого он знает: энергия из них так и брызжет. Любопытная шутка насчет этой Стрейзанд: если она снимается не с египтянином Шарифом, то с каким-нибудь сверхаристократом вроде Райана О'Нила; то же можно сказать и про Вуди Аллена — в Дайане Китон нет ничего еврейского, хотя волосы у нее так же вьются.
Музыка прекращается, пошли известия. Молодой женский голос читает их так гнусаво, точно женщина знает, что только отнимает у нас время. Горючее, водители грузовиков. Продолжается расследование взрыва на Три-Майл-Айленде[4].
Дата приземления «Скайлэб» перенесена. У Сомосы тоже осложнения. Сообщение об отсрочке казни флоридского убийцы не подтверждается. С бывшего лидера либеральной партии Великобритании сняли обвинение в том, что он участвовал в сговоре, приведшем к убийству его бывшего любовника-гомосексуалиста. Это вызывает у Кролика досаду, но его возмущение тем, что этот надутый гомик выскочил чистым из воды, быстро заглушается любопытством, какое вызывает у него известие об очередном преступлении — речь идет о балтиморском враче, которого обвиняют в убийстве канадского гуся клюшкой для гольфа. Ответчик утверждает, гнусавит равнодушный женский голос, что он случайно попал в гуся мячом для гольфа, а потом, чтобы несчастная птица не мучилась, прикончил ее клюшкой. «Это убийство из сострадания или гнуснейшее преступление?» — спрашивает в заключение голос. Гарри громко хохочет — один, в машине. Надо запомнить это, чтобы рассказать завтра в клубе. Завтра день будет солнечным, заверяет женщина, переходя к сводке погоды. «А теперь хит номер один во всей Америке, от края до края: «Горячая штучка» в исполнении королевы диско Донны Саммер!»
Сижу и скучаю и жду
Жду звонка от моей любви…
Кролику нравится, когда вступает хор девичьих голосов — так и видишь, как они стоят на каком-нибудь темном городском углу, жуя резинку или Бог знает что еще.
Горячую штучку
Хочу горячую штучку
Хочу какую-нибудь горячую штучку
Мне так нужна горячая шту-у-учка!
Все-таки Донна Саммер больше нравилась ему в ту пору, когда выпускала пластинки, где женщина тяжело дышит, задыхается и вскрикивает, точно кончает. Правда, возможно, это была и не она, а какая-то другая стройная черная девчонка. Но Кролику кажется, что это была она.
Теперь он уже едет по шоссе 422, и оно вьется вокруг горы Джадж — справа крутой откос и вид на виадук, по которому когда-то с севера округа в город поступала вода, пересекая черную гладь реки Скачущая Лошадь. Две бензоколонки отмечают начало городка Маунт-Джадж; вместо того чтобы следовать дальше по шоссе 422 в направлении Филадельфии, Гарри выезжает на своей «короне» на Центральную улицу у гранитной баптистской церкви, затем вверх по Джексон-стрит и через три квартала сворачивает направо, на Джозеф-стрит. Если бы он проехал по Джексон-стрит еще два квартала, то очутился бы у своего бывшего дома, первого после пересечения с Кленовой улицей, но с тех пор, как папа отдал Богу душу, продержавшись без мамы лишь несколько лет (все делал сам — и во дворе, и убирал, и готовил, пока его не доконала эмфизема и он не засел в своем кресле, весь скрюченный, словно рука, прикрывшая от ветра пламя оплывающей свечи), Кролик редко здесь ездит: люди, которым они с Мим продали дом, выкрасили его в жуткий яблочно-зеленый цвет, а в большом переднем окне повесили ультрафиолетовую лампу для растений. Должно быть, они, как и эта бруэрская молодежь, считают, что для дощатого дома, пусть даже маленького, все сойдет и вообще они оказывают миру услугу, купив его. Гарри не понравился ни выговор парня, ни его стрижка, ни выходной костюм; понравилась, правда, цена, которую ему заплатили, — пятьдесят восемь тысяч за дом, который стоил маме и папе сорок две тысячи в 1935 году. Даже при том, что Мим забрала свою половину с собой в Неваду, налог на прирост капитала вылился в солидную сумму — семь тысяч долларов, не считая налога на недвижимость и гонораров юристам, а они тотчас возникают, как только деньги переходят из рук в руки; и чтобы не платить налога на прирост капитала, он умолял Дженис купить дом для них двоих, может, в Пенн-Парке, в Западном Бруэре, в пяти минутах от магазина. Так нет же, Дженис считала, что они не имеют права бросать матушку: Спрингеры-де приютили их, когда у них не было крыши над головой, дом их сгорел и брак распадался, а Гарри поступил работать к папочке лишь незадолго до его смерти, и у Нельсона уже было столько потрясений в жизни, и в этой части Бруэра еще не скоро забудут, что дознание в связи с гибелью Джилл ведь продолжается, и полиция работает, и родители Джилл в Коннектикуте намереваются подавать в суд, да еще страховая компания не разберется с выплатой денег, потому что, видите ли, обстоятельства пожара подозрительны, так что бедняжке Пегги Фоснахт пришлось поклясться, что Гарри был с ней и потому никак не мог поджечь дом, — когда такое происходит, лучше затаиться, спрятаться за имя Спрингеров в этом большом оштукатуренном доме; а молодые Энгстромы так и не переселились в собственный дом, а потом Фред неожиданно скончался и Нельсон уехал в колледж, так что в доме стало куда свободнее и еще меньше было оснований куда-либо переезжать. Дом на Джозеф-стрит, 89, с его узким, вытянутым в ниточку газоном вокруг и раскидистыми деревьями, всегда напоминал Гарри сказочный домик, где стены сложены из ванильной помадки, а крыша — из лакричных вафель «Некко». Хотя снаружи дом Спрингеров кажется большим, на первом этаже не повернуться из-за всей этой мебели, доставшейся мамаше Спрингер в наследство от Кернеров, да и жалюзи там всегда приспущены; только на веранде, выходящей во двор, да в маленькой комнате наверху, которая в детстве служила спальней Дженис, а потом в течение пяти лет здесь спал Нельсон, пока не уехал в Кент, Гарри дышится привольно и ничто не заслоняет свет.
