Меир Шалев - Голубь и Мальчик
Я дернул тебя за платье, и ты наклонилась и подставила мне ухо. Я прошептал:
— Почему у себя в киоске этот человек такой высокий, а у нас дома низкий?
Ты шепнула в ответ:
— У себя в киоске он стоит на приподнятом деревянном полу, а у нас дома он стоит на обычном.
Твои губы были такие близкие и нежные, что я поначалу не заметил, что Папаваш уже несколько секунд сверлит меня тяжелым и хмурым взглядом, а когда заметил, мое сердце замерло от страха и стыда. Не из-за несправедливо ожидавшего меня наказания за не совершенное мной воровство, а потому, что я вдруг понял, что ему даже в голову не пришло, что речь может идти о Биньямине.
Хозяин киоска понял происходящее.
— Нет, не этот черненький, что похож на бандита, — сказал он. — Это маленький ворует, тот, что с золотыми кудряшками и с лицом ангелочка.
Он спустился по ступенькам и вернулся в свой киоск, вошел и снова стал выше ростом, а ты положила мне руку на плечо и посмотрела на Папаваша таким взглядом, что его развернуло на месте и толкнуло в спину, и он сбежал вниз, чтобы укрыться в своем кабинете.
И еще я помню наши ежедневные походы к морю, поплавать и потренироваться. Сегодня я туда уже не хожу. Лиора предпочитает бассейн, а меня отпугивают твердые шарики, мечущиеся от ракетки к ракетке, и купальники молодых девиц. И солнечных лучей я тоже побаиваюсь, тем страхом, который еще тогда внушил мне Папаваш и который не исчез и сегодня. Доктор Яков Мендельсон уже в те дни предостерегал родителей, что «средиземноморское солнце» опасно, но его никто не слушал, потому что в ту пору загар считался признаком здоровья и воплощением сионистского идеала. В результате все отправлялись на море перед обедом и только семейство Мендельсон — под вечер, когда жара спадала, шагая навстречу возвращающимся с моря веселым толпам безответственных родителей и их счастливых детишек, с обгоревшими спинами и облупленными носами.
Многие здоровались с нами, а некоторые обращались с вопросами и просьбами. У Папаваша, несмотря на относительно молодой возраст, уже была репутация замечательного детского врача, и люди хотели воспользоваться случаем и посоветоваться с ним. Этим он обычно говорил: «Я тороплюсь, идемте вместе, поговорим по дороге», — и сразу убыстрял свой длинноногий строевой шаг, оставляя позади запыхавшихся, смущенных просителей. Но однажды мама ему сказала: «Будь добрее к ним, Яков, это намного проще», а когда он что-то проворчал, объяснила: «Это экономит время. Попробуй и убедишься», и он попробовал, убедился и признал: «Ты была права. На тридцать процентов, как минимум».
Она рассказывала нам, что когда-то, в годы ее детства, в Тель-Авиве было так мало тротуаров, что в некоторых местах на песок положили деревянные плиты, и она любила чувствовать, как они слегка качаются и проседают под ее ногами. А мне особенно нравилась точка между концом улицы и началом берега — там меня всегда ждал неуловимый зазор между двумя временами и двумя местами: досюда город, а отсюда и дальше — берег. До этой минуты — асфальт и бетон, а потом — песок и море. Одна нога еще на твердости тротуара, а вторая — уже на мягкости и податливости песка.
Мы швыряли друг в друга маленьким тяжелым мячом, весом как раз для нашего возраста, — единственный вид спорта, в котором я был лучше брата. Я стоял, с силой упершись ногами, а Биньямин снова и снова падал на песок от удара мяча, смеясь и радуясь, несмотря на неудачу. Папаваш выговаривал ему: «Стой крепче!» — и вдруг цедил (он никогда не повышал голос и, когда сердился, переходил на шепот): «Да стой же крепче, Биньямин, почему Яирик может, а ты нет?» Волна тепла заливала меня. Мама называла меня «Яир», Мешулам Фрид, отец Тирцы, звал меня «Иреле»: «Иреле и Тиреле похожи, как два тойбеле[18]», а Папаваш и по сей день придерживается своего ласкового «Яирик», как будто хочет сообщить всем окружающим, что я ему родной сын.
Биньямин хихикнул, притворно застонал и опять упал — на этот раз нарочно. Папаваш рассердился, резким движением поднял его на ноги и велел нам бегать с ним по берегу.
— Выше колени, Яирик, — командовал он мне, — не волочи ноги по песку!
Мы бежали. Бежали, потели, дышали ровно и глубоко. Потом немного плавали, делали гимнастику. Ели виноград на пустеющем берегу, в лучах заходящего солнца, потом собирали вещи и возвращались домой. Возвращение нравилось мне больше, чем сам поход. И обратный переход — с песка на тротуар: одна нога еще нащупывает и утопает, а ее сестра уже находит себе поддержку и опору.
Впереди шел Папаваш, высокий и очень прямой, за ним я, а мама и брат — за мной, и передо мной, и вокруг меня, играя в «классики» на плитах тротуара и прыгая с плиты на плиту, потому что «кто на линию наступит, черт его потом отлупит». Солнце, низкое, мягкое и уже не опасное, удлиняло наши тени. Вот моя — самая широкая и короткая из всех и, как ее хозяин, самая темная, укутанная в длинный махровый халат. Обиженной и сердитой была эта тень и нарочно наступала на линии между плитами, а халат ее был старым халатом матери, который она подогнала для меня после долгих просьб. Этот халат был причиной многих насмешек и обид, но свое назначение: скрыть непохожесть моего тела — он выполнял с успехом.
Такими светлыми и такими высокими были они трое и покрыты таким золотистым медным загаром, а я таким темным, и плотным, и неуклюжим. У меня не раз возникала мысль, что я не родной сын, а приемный, а Биньямин, который не пропускал ни одной возможности подпустить острую шпильку в любую щель и расковырять любую ранку, нарочно дразнил меня сочиненной им песенкой:
Взяли сироту в приюте,
И на мусорке нашли,
У цыган его купили
И в посылке принесли.
Мама сердилась: «Прекрати эти глупости, Биньямин», но ямочка у нее на щеке углублялась, выдавая улыбку. Она и сама порой шутила в том же духе:
— Что же это будет, Яир? В один прекрасный день заявятся к нам твои настоящие родители и заберут тебя с собой. Мы будем ужасно скучать по тебе.
Я каменел. Биньямин присоединялся к ее смеху. Папаваш утешал меня: «Не обращай на них внимания, Яирик», а им делал замечание:
— А вы двое, будьте так добры, немедленно прекратите свои шутки.
Приемный или нет, я сейчас напишу то, что ощущал тогда, но не осмеливался сказать: я получился неудачным и мой брат был исправлением ошибки.
8Летом 1957 года, в первый день летних каникул, мы переехали в Иерусалим. Папавашу была обещана должность в Хадасе и возможность заниматься научными исследованиями, что его очень интересовало, но было недоступно в Тель-Авиве, и вдобавок — разрешение на частную практику.
Мне было тогда восемь лет, а Биньямину исполнилось шесть. Два грузовика с брезентовым покрытием, один средних размеров и один большой, были заказаны для перевозки наших вещей, и мы с братом возбужденно ожидали их возле киоска. Мама сказала, что хватило бы и одного большого грузовика, но Папаваш решил: «Нельзя смешивать оборудование кабинета и вещи семьи».
Доктор Мендельсон имел обыкновение сортировать, разделять и обособлять вещи друг от друга. Кубики, которыми мы играли, он требовал складывать в коробку соответственно их цвету и размерам. Одежду делил не только на зимнюю и летнюю, нижнюю и верхнюю, но также на утреннюю и вечернюю и по цвету и характеру материала. Он не пил во время еды, не ел, когда пил, и к еде в тарелке обращался по очереди. Сначала к шницелю, потом к картошке. Сначала к рыбе, потом к рису. Сначала съедал яичницу, потом — салат. Мама говорила, что, если бы у него было достаточно времени, он бы и составляющие салата ел по отдельности: вначале выбирал бы кусочки огурца, потом перец, а под конец — помидоры. Но, кроме пищевых, он устанавливал запреты и на многие другие виды смешивания: радости с радостью, алкоголя с секретами, одних лекарств с другими. Все эти запреты он формулировал с большой важностью, и все они вызывали твою легкую улыбку, с одной ямочкой на левой щеке и насмешливым изгибом верхней губы, которая веселилась больше всего, когда Папаваш принимался воспитывать нас за столом. Иногда он спрашивал — не знаю, в шутку или всерьез: «Что с вами будет, если вас пригласит на ужин английская королева?!» А ты всегда отвечала: «Точно то же, что будет в том случае, если мы пригласим ее к себе».
Салат для всей семьи Папаваш готовил сам. Он умелой рукой нарезал овощи, заправлял оливковым маслом, солью, перцем и лимоном, брал свою долю и объявлял:
— Теперь нарежьте лук и добавьте каждый себе в тарелку.
Годы спустя, когда Биньямин привел к нам в дом Зоар — девушку, которой предстояло стать его женой, — чтобы представить ее своим родителям, она сказала:
— Доктор Мендельсон, тот овощной салат, который вы едите, у нас называют «детским».
Папаваш смерил ее взглядом:
