Осаму Дадзай - Избранные произведения
— Что с вами? Вам расхотелось ехать в Идзу? — собравшись с духом, спросила я ее. Может быть, мой вопрос прозвучал резковато.
— Нет, — только и ответила она, и вид у нее при этом был совершенно отсутствующий.
Прошло десять дней, и со сборами было покончено. Под вечер, когда мы с О-Кими жгли в углу сада всякий бумажный мусор и солому, матушка вышла из своей комнаты и с веранды молча смотрела на наш костер. Дул холодный и какой-то пепельно-серый западный ветер, по земле стлался дым от костра. Случайно взглянув на матушку, я вдруг испугалась — до сих пор я никогда не видела у нее такого мертвенно-бледного лица.
— Маменька, что с вами, вы нездоровы? — закричала я, но она только слабо улыбнулась:
— Да нет, ничего, — и тихонько ушла к себе.
Наши постельные принадлежности были уже упакованы, поэтому в ту ночь О-Кими устроилась на диване в европейской комнате на втором этаже, а мы с матушкой легли в ее комнате, постелив на пол позаимствованный у соседей футон.
— Я еду в Идзу только потому, что у меня есть ты. Только поэтому. Только ради тебя, — неожиданно сказала матушка таким старчески-блеклым и слабым голосом, что я испуганно вздрогнула.
— А если бы меня не было? — невольно спросила я, пораженная в самое сердце.
Матушка вдруг заплакала:
— Тогда я бы предпочла умереть. Я хотела бы умереть в том же доме, где умер твой отец, — прерывающимся голосом сказала она и зарыдала.
До сих пор матушка никогда не говорила со мной таким слабым голосом, и я ни разу не видела ее рыдающей столь безудержно. Она никогда не позволяла себе ни малейшего малодушия: ни когда умер отец, ни когда я выходила замуж, ни когда я вернулась к ней с младенцем в утробе, ни даже тогда, когда этот младенец, едва успев родиться, скончался в больнице, а я, заболев, надолго слегла, ни тогда, когда Наодзи совсем сбился с пути. После смерти отца прошло уже десять лет, и все это время матушка была точно так же беззаботна и ласкова, как при его жизни. Наверное, поэтому и мы выросли такими избалованными, изнеженными. И вот у матушки не осталось ничего. Все деньги, которые у нее были, она потратила на нас — на меня и на Наодзи, потратила, не раздумывая и ни в чем нас не ограничивая. В результате она лишилась дома, в котором прожила много лет, и вынуждена была переехать в Идзу, где ей предстояло влачить жалкое существование в каком-то убогом сельском жилище вдвоем со мной. Если бы матушка была более жесткой и расчетливой, если бы она не потакала нам во всем, если бы украдкой от нас исхитрилась бы сохранить и приумножить ту часть наследства, которая принадлежала только ей, у нее не возникло бы теперь мысли о смерти, перемены, происшедшие в окружающем нас мире, ее бы никак не затронули. Впервые в жизни я задумалась о том, в какой страшный, жуткий, безнадежней ад превращается твое существование, когда у тебя нет денег, невыносимая тоска сжала мне грудь, мне захотелось плакать, но слез не было, возможно, именно в тот миг я и поняла, почему человеческую жизнь обычно называют суровым испытанием, я лежала, уставившись в потолок, мне казалось, что мое тело окаменело и я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.
На следующий день матушка, как и следовало ожидать, выглядела неважно, она перебирала что-то у себя в комнате, судя по всему, ей хотелось хоть как-то отдалить время отъезда. Но скоро появился дядя Вада и заявил, что почти все вещи уже отосланы и сегодня мы выезжаем в Идзу. Неохотно надев пальто, матушка молча склонила голову в ответ на прощальные пожелания О-Кими и нескольких приходящих слуг, и мы втроем покинули наш дом на Нисикатамати.
В поезде было сравнительно мало народу, и нам удалось сесть. Всю дорогу дядюшка был в редкостно хорошем расположении духа, напевал что-то вполголоса, но матушка сидела понурившись, зябко ежилась, и вид у нее был совсем больной. В Мисима мы перешли на линию «Суруга — Идзу» и доехали до Нагаоки, где пересели на автобус. Проехав минут пятнадцать, вышли и пешком пошли вверх по пологой горной дороге. Скоро впереди показался поселок, чуть поодаль от него стоял небольшой довольно изящный дом в китайском стиле.
— Маменька, а здесь гораздо лучше, чем я думала, — задыхаясь от подъема, сказала я.
— Пожалуй, — ответила матушка. Она остановилась у входа в дом, и на миг ее лицо озарилось радостной улыбкой.
— Главное, что здесь замечательный воздух, — самодовольно заявил дядя, — Чище не бывает.
— В самом деле, — слабо улыбнулась матушка. — Он вкусный, здесь очень вкусный воздух.
И все рассмеялись.
Войдя в дом, мы обнаружили, что наши вещи из Токио уже прибыли: и прихожая, и комнаты были буквально забиты ими.
— Посмотрите, какой красивый вид открывается из гостиной! — настроенный весьма восторженно дядя потащил нас в гостиную п заставил сесть.
Было около трех часов дня, слабые лучи зимнего солнца освещали лужайку в саду, от нее к маленькому прудику вели каменные ступени, везде росли сливовые деревья, ниже, за садом, начиналась мандариновая роща, за ней — дорога к поселку, еще дальше были заливные поля, за которыми темнел сосновый бор, а за бором синела морская даль. Отсюда из гостиной казалось, что линия горизонта находится как раз на уровне моей груди, вот протянешь руку и…
— Какой умиротворяющий вид, — печально проговорила матушка.
— Это, наверное, из-за воздуха. — весело откликнулась я, — Здесь и солнце совсем другое, чем в Токио. Будто солнечные лучи процедили сквозь шелк.
Дом был невелик: две жилые комнаты — одна поменьше, другая побольше — гостиная в китайском стиле, небольшая прихожая, почти такая же по площади ванная, столовая и кухня. На втором этаже находилась еще европейская комната с огромной кроватью. Впрочем, для нас двоих (или даже троих, если вернется Наодзи), места было вполне достаточно.
Дядя пошел в единственную в поселке гостиницу, чтобы договориться об ужине, и вскоре нам принесли коробки с едой. На стол накрыли в гостиной, и дядя стал есть, запивая еду привезенным из Токио виски и рассказывая о своих злоключениях в Китае, куда он ездил вместе с прежним хозяином дома, виконтом Кавата. Настроен он был весьма благодушно, но матушка почти ничего не ела, когда же стало смеркаться, прошептала:
— Простите, я пойду прилягу…
Вытащив постельные принадлежности, я уложила ее и, почему-то встревожившись, нашла градусник и измерила ей температуру. У нее было тридцать девять.
Тут перепугался и дядя, во всяком случае, он отправился в поселок на поиски врача.
— Маменька! — взывала я, но она только сонно кивала.
Сжав ее маленькую руку, я заплакала. Мне было так жаль, так жаль и ее и себя, так жаль, что я никак не могла унять слезы. Я все плакала и плакала, и мне хотелось умереть прямо сейчас вместе с матушкой. «Нам больше ничего не нужно, — думала я, — наша жизнь закончилась тогда, когда мы переступили за порог нашего дома на Нисикатамати».
Часа через два вернулся дядя с местным доктором, довольно пожилым человеком в шелковых хакама[4] и белых носках таби.
Осмотрев матушку, доктор сказал:
— У нее может развиться воспаление легких, но даже если это и случится, оснований для беспокойства нет.
Ограничившись этим малоутешительным указанием, он сделал матушке укол и удалился.
Температура не упала и на следующий день. Вручив мне две тысячи йен и наказав немедленно телеграфировать, если вдруг придется класть матушку в больницу, дядя в тот же день отбыл в Токио.
Достав из нераспакованных еще вещей самую необходимую кухонную утварь, я сварила кашу и попыталась накормить матушку. Не вставая с постели, она проглотила ложки три, а потом отрицательно покачала головой.
Перед самым обедом снова пришел доктор. На этот раз он был уже не в хакама, но на ногах его по-прежнему белели таби.
— Может быть, лучше отвезти ее в больницу? — сказала я.
— Да нет, вряд ли положение настолько серьезное. Сегодня я введу вашей матушке более сильное лекарство, и температура должна понизиться.
И снова, не тратя лишних слов, он сделал матушке укол этого «более сильного лекарства» и удалился.
Однако похоже, что это более сильное лекарство действительно оказалось весьма эффективным, во всяком случае к вечеру лицо у матушки сильно покраснело, все тело покрылось испариной, и, когда я меняла ей ночную рубашку, она сказала, посмеиваясь:
— Может быть, он и неплохой специалист.
Температура спала до тридцати семи градусов. Обрадовавшись, я побежала в поселковую гостиницу, выпросила у хозяйки десяток яиц, тут же сварила их всмятку и дала матушке. Она съела три яйца и еще почти полпиалы каши.
На следующий день поселковый эскулап снова появился в своих белых носках, когда же я стала благодарить его за вчерашний укол, важно кивнул с таким видом, будто хотел сказать, что ничего другого и не ожидал, затем внимательно осмотрел матушку и, повернувшись ко мне, сказал:
