Джон Ирвинг - Мир от Гарпа
Однажды вечером после ужина Дженни вдруг хватилась сына. Гарпу разрешалось заходить в палаты, бегать по всему амбулаторному крылу и разговаривать с мальчишками. Она обычно звала его домой, сказав по селектору всего два слова: „Гарп, домой“. Он прекрасно знал, что ему можно, а чего нельзя: например ни под каким видом нельзя заглядывать в палаты, где лежат заразные больные, и приставать к тем, кто себя плохо чувствует. Гарпа очень волновали спортивные травмы. Он любил рассматривать повязки и шины, по многу раз выслушивать истории пострадавших. Гарп был сыном своей матери, сестры милосердия по призванию; он целые дни проводил возле больных, выполнял разные просьбы, передавал записки, потихоньку приносил в палату съестное. И вот однажды вечером — ему тогда было пять лет — он не отозвался на обычное „Гарп, домой“. Голос Дженни слышали в каждой палате, он разносился по всему больничному крылу, достигая и тех помещений, где появляться Гарпу было строжайше запрещено: лаборатории, операционной, рентгеновского кабинета. Дженни знала точно: если Гарп не откликается, значит, либо его нет в здании, либо с ним стряслась беда. Она спешно собрала поисковую партию из ходячих больных.
Стоял сырой, туманный вечер начала весны. Одни ребята обшаривали территорию, искали Гарпа в мокрых зарослях кустарника и на стоянке машин. Другие обходили дом, не пропуская ни одного темного угла, ни одного складского помещения, доступ в которые был категорически запрещен. Поначалу у Дженни появились самые чудовищные предположения, она побежала к бельевому сбросу, представлявшему собой гладкую трубу, которая, „пропоров“ насквозь все четыре этажа, уходила в глубину подвала. Гарпу не разрешалось даже приближаться к нему, не то что бросать туда белье. Внизу, под отверстием металлической трубы, Дженни не обнаружила ничего, кроме кучи грязного белья, извергнутого трубой на цементный пол. Тогда она бросилась в бойлерную, заглянула в огромные котлы с кипящей водой, но и там Гарпа не было. Потом она спустилась на первый этаж больничного крыла: что, если Гарп, нарушив запрет, заигрался на лестнице и упал в пролет? Самые ужасные подозрения не подтвердились. И ее стал мучить новый страх: вдруг Гарп стал жертвой полового извращенца, лежащего у нее в изоляторе? В начале весны палаты переполнены, разве за всеми уследишь? Да и не настолько она их знает, чтобы заподозрить кого-либо в противоестественных наклонностях. В этот первый по-настоящему весенний день нашлись отчаянные головы, рискнувшие искупаться, несмотря на еще не стаявший снег; кто-то лежал с простудой — весной сопротивляемость болезням ослабевала, а кто-то — со спортивными травмами.
Один из таких пациентов, Хатауэй, сейчас названивал из палаты на четвертом этаже, призывая Дженни. Играя в лакросс[9], он сильно повредил колено. Через два дня после того, как ему наложили шину и отправили на костылях, его угораздило погулять под проливным дождем. На верхней ступеньке длинной мраморной лестницы кинотеатра он поскользнулся, костыли разъехались, и он упал, сломав другую ногу. Теперь Хатауэй лежал, неуклюже разбросав на постели длинные ноги в гипсовых повязках и не выпуская зажатую в мосластых руках драгоценную ракетку. Его поместили на четвертом этаже, где он лежал совсем один из-за этой дурацкой привычки бить мячом о стену. Брошенный через всю комнату, жесткий, прыгучий мяч отскакивал от стены, и Хатауэй подхватывал его в сетку кросса[10], а затем снова посылал мяч к стене. Дженни ничего не стоило положить конец этим развлечениям, но у нее самой был сын, и она, как никто другой, понимала, что мальчишкам пяти лет, как Гарпу, или семнадцати, как Хатауэю, просто необходимо время от времени заниматься бездумными физическими упражнениями. Дженни заметила, что они, по-видимому, давали выход накопившейся энергии.
Ее выводило из себя одно — неловкость Хатауэя, который вечно терял мяч. Она сделала для него что могла, поместила его туда, где он своим стуком не мешал другим пациентам. Но всякий раз, как Хатауэй терял мяч, он начинал вовсю трезвонить — вдруг кто услышит, придет и подаст ему мяч. Но помощь являлась редко, хотя лифт и поднимался до четвертого этажа. Увидев, что лифт занят, Дженни мигом взбежала по лестнице и влетела в палату запыхавшаяся и злая.
— Можешь не объяснять, что такое для тебя твоя игра, Хатауэй, — с порога заявила Дженни. — Но пойми, потерялся Гарп, сейчас мне некогда искать твой мяч.
Хатауэй был, в общем, симпатичный малый, хоть и не отличался особой сообразительностью. На гладкое, почти лишенное растительности лицо падала прядь рыжеватых волос, совсем закрывавшая один светлый глаз. Он имел привычку встряхивать головой, отбрасывая волосы с лица, и по этой причине, глядя ему в лицо, вы часто заглядывали в его широкие ноздри, тем более что ростом он был дай Бог.
— Мисс Филдз, — позвал он.
Тут Дженни обратила внимание на то, что в руках у него нет ракетки.
— Что тебе, Хатауэй? — спросила она. — Ты извини, я тороплюсь. Говорю тебе, Гарп потерялся. Я ищу Гарпа.
— А-а-а, — протянул Хатауэй. — Жаль, не знаю, чем и помочь вам. — Он беспомощно взглянул на свои ноги, закованные в гипс.
Дженни легонько побарабанила пальцами по забинтованному колену, словно постучала в дверь комнаты, в которой, возможно, был спящий.
— Пожалуйста, не беспокойся, — сказала она и подождала, пока он вспомнит, зачем звал ее, но Хатауэй, казалось, уже забыл, зачем поднял такой трезвон.
— Так что ты хотел? — спросила она и снова похлопала по коленке, на этот раз будто проверяя, есть ли вообще кто за дверью. — Ты потерял мяч?
— Нет, — отозвался тот, — ракетку.
Тут они оба, словно сговорившись, обвели взглядом комнату, и он продолжал:
— Я спал. Проснулся — смотрю, ее нет.
Первой мыслью Дженни было: это Меклер, гроза второго этажа. Этот парень с блестящим ироничным умом проводил в больнице по три-четыре дня каждый месяц. В шестнадцать лет он был заядлым курильщиком, редактировал уйму школьных изданий и дважды завоевывал первое место на конкурсе по классической словесности. Меклер презирал столовскую кормежку и пробавлялся кофе и сандвичами с яйцом в закусочной Бастера. Именно там рождались на свет все его замечательные сочинения, которые он сроду не сдавал вовремя. Доведя себя такой жизнью до физического и нервного истощения, он ежемесячно попадал на больничную койку. В изоляторе изобретательный Меклер выкидывал гнуснейшие фортели, но Дженни до сих пор не удавалось поймать его с поличным. Однажды, к примеру, в чайнике с чаем, принесенном в лабораторию, оказались вареные головастики, и лаборанты жаловались потом, что чай отдает рыбой. В следующий раз он отколол кое-что почище: наполнил презерватив яичным белком и привязал его к дверной ручке — дверь вела в комнату Дженни. Лишь позже, обнаружив в своей сумочке скорлупки от яйца, Дженни поняла, что содержимое преподнесенного ей сюрприза носило безобидный характер. И в том, что именно Меклер был виновником тихого помешательства, поразившего третий этаж больницы несколько лет назад, у нее не было сомнений. С чего бы еще ребята, заболевшие ветрянкой, вдруг все как один принялись заниматься онанизмом, а потом, зажав в руке свою драгоценную влагу, опрометью неслись в лабораторию проверять под микроскопом, не заметны ли уже страшные последствия болезни, угрожающие им бесплодием…
Будь это делом рук Меклера, думала Дженни, он, пожалуй, проделал бы дыру в сетке, натянутой на плоский конец кросса, и оставил не годную ни на что ракетку в объятиях спящего Хатауэя.
— Вот что: твоя ракетка у Гарпа, — сказала Дженни. — Найдем его, и ракетка найдется.
И в который уже раз она подавила в себе желание протянуть руку и отбросить прядь волос, закрывавшую один глаз мальчишки. Вместо этого она мягко сжала большие пальцы ног, торчавшие из гипсовой повязки Хатауэя.
Но если Гарп действительно собрался поиграть в лакросс, спрашивала себя Дженни, куда он отправился? На улицу? Нет, вряд ли. Уже стемнело, мяч легко потеряется. Пожалуй, единственное место во всем здании, где не слышен селектор, это подземный переход, соединявший изолятор с больничным корпусом. Лучшего места погонять мяч не придумаешь. Дженни знала, что ребята часто играли там. Как-то после отбоя она сама отправила спать целую компанию — устроили там этакую кучу малу. Дженни спустилась на лифте в подвальный этаж. Хатауэй отличный парень, думала она. Если Гарп вырастет таким, будет неплохо. Хотя из него может получиться что- нибудь и получше.
Каким бы тугодумом ни был Хатауэй, соображение у него работало. И он стал думать. Дай Бог, чтобы с маленьким Гарпом не случилось ничего страшного. Как жалко, что он не может пойти сам поискать малыша. Гарп часто наведывался к Хатауэю. Изувеченный спортсмен, обе ноги в гипсе, разве его с кем-нибудь сравнишь? Хатауэй позволял Гарпу разрисовывать гипсовые шины, и вскоре на ногах у него рядом с автографами приятелей появились нарисованные мелками круглые рожицы и всевозможные чудовища, рожденные фантазией Гарпа.
