Хербьёрг Вассму - Стакан молока, пожалуйста
— Кто здесь живет? — спросила Дорте.
— Знакомый Макара. Ну, где твой паспорт? У меня назначена встреча, я и так опаздываю.
— А я?.. Я должна здесь остаться?
— Да. Но потом к тебе присоединятся другие девушки. Будете жить вместе. Одна ты не останешься. Не бойся! — Он обнажил зубы, словно желая подбодрить Дорте. Вот сейчас он стал почти таким же, каким был раньше, когда она видела его вместе с Надей. И все–таки Дорте не могла заставить себя улыбнуться, лишь молча протянула ему свой паспорт. Он схватил его и с усмешкой спрятал в карман куртки.
— Здесь найдется что–нибудь поесть? — спросила Дорте.
Не отвечая, он протиснулся мимо нее в чулан, который, по–видимому, служил кухней. Открыл холодильник. Лампочка осветила скудные припасы. Людвикас удовлетворенно свистнул и взмахнул рукой. На столе лежал незавернутый хлеб. Дорте потрогала его. Он был черствый, и от него не пахло Николаем.
— О'кей? — спросил Людвикас.
Дорте не ответила. Лишь когда он ушел, до нее дошло, что она находится в чужом городе и даже не знает, в каком именно. В чужой квартире, неизвестно чьей. Кто знает, сколько она здесь пробудет? Она забыла попросить ключ на тот случай, если ей захочется пройтись. Дорте подошла к двери, собираясь окликнуть Людвикаса. Но дверь оказалась заперта! Его шаги замерли вдали еще до того, как Дорте сообразила, что ей нужен ключ, чтобы открыть дверь изнутри. Она была заперта в этой чужой квартире! Но он, наверное, не знает этого. Было похоже, что он сам впервые попал сюда.
Ощущение нереальности происходящего заставило Дорте прислониться к стене. Как будто ей снился кошмар, но проснуться она не могла. Она убедила себя, что это все от усталости и оттого, что она прежде никогда не оставалась одна. Дорте взяла себя в руки, повесила куртку на стул и стала осматривать квартиру. В ней была всего одна комната и крохотная ванная с ржавой раковиной. Сполоснув раковину, Дорте вымыла руки. Все тут выглядело ветхим и старым. Но это было не важно. Самым отвратительным был запах. Когда она зажгла все три лампочки, то увидела, что квартира не убиралась уже несколько месяцев. Она поискала в шкафах постельное белье, но нашла только старую спортивную форму, грязную майку, боксерские перчатки и пустые бутылки. Неубранный раскладной диван хранил следы того, кто когда–то на нем спал, подушка была примята посередине.
Дорте попыталась открыть окна. Сперва они не поддавались. Потом ей удалось приоткрыть одно из них. Казалось, их вообще никогда не открывали, так что закрыть их тоже было трудно. Теперь с улицы в комнату хлынул поток воздуха, удушливого, смрадного городского воздуха, и шум уличного движения. Далеко внизу кто–то болтал и смеялся.
Дорте отрезала кусочек хлеба. Сероватая серединка, во всяком случае, была съедобной, надо было только обрезать ее по краям. В холодильнике она нашла пачку масла, которую, к счастью, еще не открывали, и банку консервированного тунца. У консервов был вкус бумаги и постного масла. Но она все–таки поела, стоя у кухонного стола, при этом она думала о том, чем ее в последний раз угощала мать Николая. А когда это не помогло, она стала вспоминать, как пахло от самого Николая в последний вечер у реки.
Стараясь не смотреть на не убранную с дивана постель, Дорте нашла пальто, чтобы ее прикрыть. Она почистила зубы, расстелила на диване пальто и легла, не раздеваясь, накинув на ноги свою куртку. Туфли поставила рядом, чтобы не ходить потом босиком грязному полу.
Она погасила свет и, лежа, смотрела в окно, в которое был виден кусочек темного неба и огни в окнах высоких окрестных домов. Она думала о матери и о Вере. Они, конечно, уже спят. Ей вспомнился запах чистого проветренного постельного белья. Материнская вода для спрыскивания белья со слабым запахом лаванды и сонное дыхание, которое она слышала, если ей случалось уснуть последней. Верино — легкое и спокойное. Материнское — неровное, иногда переходящее в легкий храп. Словно мать уносила с собой в сон все дневные невзгоды и, где–то глубоко в горле, у нее шел долгий спор с самой собою. Когда спор становился слишком громким, мать быстро переворачивалась на другой бок. Сегодня вечером она наверняка молилась Богу, чтобы он поберег Дорте.
Дорте сложила руки и в этой чужой комнате в чужом городе с чужими звуками услышала собственный голос:
— Пресвятая Богородица, Матерь Божия, даже не знаю, как начать, но мама, наверное, чувствовала, что я должна уехать, и потому сказала, чтобы я не забывала молиться. Не знаю, считаешь ли Ты меня достаточно взрослой и достойной. Но есть вещи, которые мне давно хотелось с Тобой обсудить. Главное, что стало с папой? Я знаю, конечно, что он должен был умереть, но я не знаю, где он теперь. Ведь он почти не молился. Хотя, возможно, он молился без слов, про себя. Но он никогда не заставлял нас принимать участие в его молитвах, как это делает мама. Свои мысли папа держал при себе, даже когда разговаривал с нами. Например, я не знаю, как бы он отнесся к моей поездке в Швецию с чужими людьми только потому, что нам нужны деньги. Есть вещи, которых я никогда не узнаю, если Ты по доброте Своей не подашь мне знак. Понимаешь, мне так хочется, чтобы папа мог гордиться мною. Я никогда не спала одна в чужой комнате. Меня не радует даже то, что я приняла важное решение поехать за границу, чтобы стать взрослой и заработать там денег. Моли Бога, чтобы Он в милосердии Своем сохранил Николая. И маму, и Веру! Пошли им приятные мысли, чтобы они перестали бояться за меня. Аминь!
6
— Мы едем в одно роскошное место! — уверил ее Людвикас. — Огромный дом. Множество комнат. Большие гостиные и баня. Там ты познакомишься с разными людьми. Во всяком случае, с одной русской девушкой.
Он стал насвистывать. И даже не очень фальшиво, но этот свист не успокоил Дорте. Ей хотелось задать много вопросов, но слов не было. Она могла бы сказать ему, что моется в бане только с членами своей семьи или со знакомыми, но никак не с чужими. Но это они поймут, когда она откажется идти в баню со всеми. Про это можно и не говорить. Она вообще не разговаривала с Людвикасом. Да и он с Макаром тоже. Макар был явно не из болтливых. У него были потные руки, она почувствовала это, когда он обнял ее за талию, помогая сесть в машину. Она попыталась вырваться, однако его пальцы впились в ее обнаженную руку. Дорте быстро убрала руку и села в машину Он засмеялся. Его смех прокатился по земле на многие километры. Он звучал все громче и громче. До тех пор, пока Дорте не поняла, что сжала зубы так крепко, что едва ли сможет снова разжать челюсти.
Если я не перестану всего бояться, то лучше мне сразу вернуться домой, подумала она. Правда, у нее не было денег, но она могла позвонить по телефону матери Николая и попросить ее передать Вере или маме, что, к сожалению, ей нужны деньги на автобус, чтобы вернуться домой. Деньги можно и прислать, но ведь именно нужда в них и заставила ее уехать. Ей было стыдно обращаться к матери с такой просьбой. Вера была права, называя Дорте избалованным ребенком, над которым все трясутся.
Отец посоветовал бы ей привыкнуть к миру. Он сидел бы в своем кресле и рассуждал на эту тему. Буднично, без тени раздражения. «Мир нужно принимать таким, какой он есть, и с добрым сердцем». Но ведь так должны считать все люди, подумала Дорте. Иначе у тебя ничего не получится, и ты будешь вечно зависеть от других. Не об этом она мечтала. И не это имел в виду отец, когда строил для нее планы, заставлял учиться и много читать. Однажды Вера плакала над чем–то прочитанным, а отец утешал ее, говоря, что все это лишь выдумано писателем. Но когда Вера спросила, чем действительность лучше, отец только с улыбкой покачал головой: «Нужно подготовить себя к худшему, но вместе с тем не терять доверия к людям».
Пока что никто не сделал ей ничего плохого. Макар хотел просто проявить любезность, он не виноват, что у него потные руки и что он, наверное, не слишком умен. Если бы это были руки Николая, она бы замерла от блаженства и даже не заметила, потные они или нет. Может быть, она бы даже прислонилась к нему. А он бы обнял ее еще крепче. Так у них бывало. А теперь он ходит по Каунасу, и его теплые руки пахнут хлебом, но она не может этого почувствовать.
К вечеру тени домов и деревьев удлинились и лежали на земле, словно сбитые кегли. Ландшафт пересекали зеленые, желтые и охристые полосы, небо на востоке было красным. Они свернули с шоссе и поехали по лесной дороге. По обе стороны не было ничего, кроме леса. Ни городков, ни церквей, ни полей, ни амбаров.
Дорте подумала, что ей следует попросить у Людвикаса свой паспорт, но у нее не было повода сделать это. Нельзя спрашивать о паспорте, когда он сосредоточенно ведет машину. Ей хотелось и есть и пить — тот черствый хлеб не лез в горло, и она не позавтракала. Но ей не хотелось, чтобы ее сочли капризной и назойливой. Здесь все равно, наверно негде купить что–нибудь съестное.
